Наши интервью

Интервью с РИАННОЙ РОЯК

Рианна Рояк

Рианна Рояк – отказница из Бендер (с 1974 по 1988 годы). С 1988 г. живет в Хайфе (Израиль). Интервью взял Аба Таратута 26 апреля 2005 г. в Хайфе.

       Рианна Рояк: Мы приехали из маленького молдавского города Бендеры, достаточно провинциального. Здесь родились моя бабушка, мама и я, здесь родились мои дети. В этом городе был какой-то магнетизм. Бабушка с дедушкой жили в Петербурге когда-то, но вернулись в Бендеры то ли из-за семьи, то ли из-за какого-то особого воздуха родины. После войны, само собой, они вернулись в Бендеры. Я после учёбы и работы в Ленинграде тоже вернулась туда на 15 лет. В отказ. Думали, что на короткое время, а засели на 15 лет.

       Аба Таратута: Но вы в Ленинграде не подавали?

       Р.Р.: Мы подавали. Мой муж работал в Сосновом Бору - Ленинградская АС (атомная электростанция). Почему-то у нас была идиотская мысль, что если мы уедем в Бендеры, то там не будут знать, что это такое, и выпустят нас быстрее. Я вернусь к разговору о бабушках. Семья была интеллигентная, еврейская, совершенно не религиозная. Мы знали, что есть праздники, естественно, это всё праздновалось. Они активно не любили советскую власть. Вся жизнь делилась на: "до прихода Советов и после прихода", или "до войны и после войны", что примерно было то же самое.

       А.Т.: Бабушка и дедушка успели пожить до Советской власти?

       Р.Р.: Дедушка умер, когда Советы в 40 году пришли в Бендеры, что лишний раз доказывало, что они приносят несчастье. У него был диабет, и он в 50 с небольшим лет стёр ногу, когда встречал советскую армию, началась гангрена, и в течение месяца он умер. Меня не воспитывали так, что не надо любить советскую власть, в доме не было больших секретов, но было понятно, что когда папа слушает «Голос Израиля», то об этом не надо рассказывать соседям. Отец мой родился в Румынии и в 1940 году оттуда бежал в Советский Союз. Он не очень хорошо знал русский язык тогда, но, будучи инженером, работал все годы в тылу, так как в армию его не взяли, хотя он рвался. Он был инженером-химиком, и ему в 1944 году дали чемоданчик с химикатами и сказали: «Открывай лабораторию». Через 30 лет это была большая лаборатория со штатом. В 1971 году он вышел на пенсию. Румынский дедушка был очень религиозным, у него была своя калиточка в синагогу, но отец мой не был религиозным, хотя учился в хедере. Я помню, когда моя мама умерла, он не хотел покрывать голову на кладбище. Он говорил, что не может перед ней покрыть голову. Это, очевидно, было влияние ассимиляции: покрыть голову – это как бы отсутствие почёта. У меня всегда было ощущение своего еврейства. Наверное, потому, что дух в семье был, да и антисемитизм. Подруги были всякие, но ближе были еврейские.

       А.Т.: Бендеры было еврейское место?

       Р.Р.: Может быть, когда-то да. В классе у нас из 5 медалистов четверо были мы, евреи.

       А.Т.: А сколько в классе было евреев?

       Р.Р.: Ещё 2 человека. Может, были районы, в которых школы были более еврейскими.

       А.Т.: Синагога была?

       Р.Р.: Подпольная. В здании бывшей синагоги был спортзал. Где-то молились, были евреи, которые занимались похоронами, было еврейское кладбище. Были у меня тётушки с маминой стороны, они ходили в Йом-Кипур слушать "Изкор". Потом я уехала учиться в Ленинград. Я решила поступить в университет на итальянский с полной идиотской уверенностью, что меня там ждут, что я такая умная, талантливая. И, самое смешное, что и родители в это верили. Правда, один знакомый, который работал в университете, сказал моей маме: «Что же вы наделали, ведь этот университет всегда славился реакционными нравами». Я с золотой медалью не поступила. Поплакала, поработала год и поступила на факультет иностранных языков в институт имени Герцена по специальности французский и немецкий языки. Компания моя была "по любви", но они все потом сидели по самолётно-кишинёвскому процессу. Они учились в Политехническом институте. Мы праздновали праздники еврейские, ходили в синагогу. В моей жизни я 2 раза испугалась, противно вспоминать. Потом я была уже достаточно смелой. Это, очевидно, как-то повлияло на мою судьбу, и я не знаю, положительно или отрицательно. Однажды, кажется в 1968 году, перед Ханукой или Симхат Тора, подошла ко мне моя преподавательница, которая была ещё парторгом факультета, и сказала: «Послушай, сейчас я говорю с тобой не как парторг и не как преподаватель, а как Вера Ильинична Замфирова, просто как человек, который тебя любит. Не ходи в синагогу, там будут фотографировать, у тебя могут быть неприятности». Она вспомнила какую-то девочку, которая там была, и которую она не предупредила. Эту девочку отчислили из института на полгода. Я испугалась и не пошла. Если бы я пошла и меня, быть может, отчислили, то непонятно, как бы всё повернулось. А так окончила свой иняз вовремя, начала работать под Ленинградом (Дружная Горка) в школе. Через год вернулась в Ленинград, прописалась не очень честным способом, потому что очень хотелось поступить в аспирантуру, стала писать диссертацию. Потом я работала в Педиатрическом институте, вышла замуж, и мы решили уехать в Израиль, бросив уже почти готовую диссертацию. Мой муж работал в Сосновом Бору и имел 1-ю форму секретности. Сосновый Бор – это было спасение от Арзамаса-16. В Сосновом Бору была атомная электростанция, а так как до этого он работал в Арзамасе-16 2 года, то Сосновый Бор был уже раем. Там не было колючей проволоки, можно было ездить хоть каждый день в Ленинград, и это казалось ему уже спасением. Мой муж родился в городе Куйбышев. Папа его был крупным инженером, очень советским евреем, с корнями из Белоруссии. Мама его умерла, когда Славе было 7 лет. Она была единственной из всей семьи, которая выжила после погромов под Харьковом, и воспитывалась в детском доме. Я её не знала. На фотографии очень красивая женщина.

       А.Т.: Погром был ещё при царе?

       Р.Р.: Да, она была 1908 года рождения. Папа Славы был своим отцом, т.е. дедушкой Славы, сослан в Палестину в 1928 году, потому что собирался жениться на какой-то актрисе. Он 3 месяца там помучился: ему было жарко, не было спичек, и он вернулся в Москву, где жили братья. Этот факт его биографии тщательно скрывался. Потом, когда мы просили разрешение, он страшно не хотел его давать, боялся советской власти, своей новой русской жены, говорил: «Там жуткий климат, там жуткий язык, там нет спичек». Слава в 17 лет покинул Куйбышев, окончил мехмат ЛГУ. После 4-го курса был набор в Арзамас-16, и он поехал туда после окончания университета на 2 года. Ему мешали режим, колючая проволока и то, что он не может ездить, когда и куда хочет. Через 2 года он перевёлся в Сосновый Бор. Занимался он чем-то очень секретным. Он говорил, что занимается теорией взрыва, и добавлял такую фразу: «Мне всё равно, где взрыв, в поле или в стакане». Мне кажется, эта фраза была немножко защитная. Когда мы решили уехать, он сказал, что 5 лет мы не уедем. Мы ехали в Бендеры, думая, что 5 лет – это ужасно много. Отец мой не хотел даже думать об отъезде после смерти мамы (она умерла в 1970 году). Итак, в 1973 году мы приехали в Бендеры и довольно быстро устроились на работу. Я ждала ребёнка. Год был тяжёлый, но с надеждами, потому что мы пытались подать документы. Но папа Славы не хотел давать нам разрешение. В ОВИРе нам кидали справки обратно: без разрешения нельзя. В июне родилась Юна, через месяц мой муж заболел диабетом. В 28 лет человек заболевает диабетом, спортсмен, очень крепкий, и сразу на инсулин. Потом мы поняли, что это, очевидно, последствие Арзамаса, когда прочли, что после Чернобыля было много диабетиков. А в Арзамасе, люди умирали от гриппа, от родов, т.е. у кого какое слабое место было, то и прорывалось. В конце концов, мы получили бумагу от его отца через нотариуса. Он, не рассчитывая, что это может послужить нам документом, написал, что вот тебя уговорили в этом сионистском семействе уехать в Израиль, а я и мама (мачеха) категорически возражаем. Письмо это послужило официальной бумагой, и документы у нас взяли. Довольно скоро отец умер.

       А.Т.: При подаче вас никак не ущемили на работе?

       Р.Р.: Нет. Им, конечно, очень это не нравилось. Я работала в ПТУ. Сначала у нас был директор молдаванин, потом пришёл русский. Он сам был там нацменьшинством и оказался очень приличным мужиком. Раз в полгода он говорил: «Уволься, я тебя прошу. В райкоме партии мне всегда напоминают, что у меня сидит отказница». Я ему говорила: «Уволь меня, если ты можешь. Я не могу уволиться, у меня дети». Через какое-то время у меня ещё дочка родилась, а потом ещё дочка. Это были очень трудные годы. Я не понимала, зачем я здесь сижу, почему я вообще здесь. Звонишь с работы домой с надеждой: «Почта есть?» - вдруг что-то случится, и мы получим разрешение. Мои школьные подруги-еврейки, которых пару раз дёрнули в КГБ после какой-то лекции, перестали с нами общаться. Они сегодня благополучно живут в Израиле, благополучно со мной дружат, но здесь уже был мой выбор: забыть, что они нас сторонились, или не забыть. К счастью, среди многочисленных бендерских отказников была семья, которая, как и мы, приехала в Бендеры в отказ, и вот с ними мы общались. Это - живущие сейчас в Хайфе Либерманы. У нас была разница в возрасте, но было общее устремление. Мы ездили в Кишинёв в синагогу, праздновали праздники, но круг был узкий и продолжал сужаться. Была Ханука, позвали детей. В середине праздника стук в дверь, милиционер. Естественно, что половина родителей после того, что у них попросили паспорт, не захотели в дальнейшем участвовать в праздниках. Кому нужна головная боль?!… Были такие отказники, которые приходили за советом, спрашивали, а вдруг мы знаем какое-то волшебное слово, что надо сделать, а потом продолжали делать свою карьеру. Таких идеалистов, как мой муж, не было. Он всё время бился: бился на работе, всё время делал заявления. Если кто-то не нравился, он сразу это показывал. Он не участвовал ни в каких советских мероприятиях. Перед выборами он написал письмо, что не пойдёт голосовать, так как ущемляются интересы его и его семьи. Его выгнали из профсоюза, устроили собрание. Все проголосовали за это, кроме одного человека, хотя знали, что месяц в году он проводит в больнице из-за диабета, а значит, больничный не будет оплачиваться. А до этого они все приходили к нам праздновать рождение дочки. Люди даже не понимали, что это стыдно, хотя им не грозило увольнение, смерть, ничего, просто косой взгляд КГБ.

       А.Т.: Это советская мораль.

       Р.Р.: Я сама тоже пугалась, у меня бывали ситуации, но есть страх, что тебя накажут, и есть страх не совершить подлости. Приехал сюда в Израиль много лет назад бывший коллега моего мужа и попросил подписать гарантию на машканту. Я подписала. Он говорит: «Мои родственники все отказались, а ты не боишься?» "Боюсь, но мне стыдно не подписать". У большинства людей там, в Бендерах, не было такого стыда. Мой одноклассник, тоже отказник, один из самых близких мне людей (живёт в Америке), работал в том же вычислительном центре, где и Слава. Когда Славу выгоняли из профсоюза, его не было. Он совершенно искренне сказал: «Какое счастье, что в этот день меня не было на работе». Вот это бендерский отказ. И ещё о парне, которому я подписывала гарантию. Этот парень сегодня является для меня довольно близким человеком. Он окончил пединститут, Слава учил его программированию и всем этим делам. И вот он подошёл к Славе после очередного гэбистского выпада - они дружили - и сказал: «Мне так неприятно, что в начале карьеры я попал в такой переплёт, общаюсь с тобой на виду у всех. Давай с сегодняшнего дня: ты меня не знаешь, и я тебя не знаю». Слава пришёл домой в шоке. Через пару часов был телефонный звонок: «Извини, забудь всё, что я говорил». Правда, он тут же уволился и нашёл себе работу в другом месте. Когда я уехала с девочками, он приходил к Славе и поддерживал его. Отказ – это дело противное. Многие отказники московские, ленинградские были вместе, они говорили, что отказ им дал ощущение плеча, ощущение своей возможности противостоять. Это и мы ощутили, но у нас были 15 лет довольно одиноких и грустных. Более приятная полоса нашего отказа, если можно так сказать, наступила, когда приехала Ида Нудель. Это было в 1982 году.

       А.Т.: А когда вы начали?

       Р.Р.: В 1973 году мы пошли в ОВИР, и только в середине 1974 у нас документы взяли. Затем я 3 раза рожала, Слава раз в год был в больнице, умер в 1981 году мой отец. Очень тяжёлое было время. Ида приехала, поселилась у нас, появились люди. Мы отдали ей одну комнату. Сначала месяц её прописывали, потом она искала дом и купила его, а затем переехала. Мы тесно с ней общались, она была очень родным человеком, стала членом нашей семьи. Слава для неё был готов на всё. Когда она уехала, он продавал её дом, паковал её чемоданы. Она же немножко щёлкала нас по носу. Однажды она мне сказала такую фразу: «Я – боец, революционер. Если бы на меня навесили 3-х детей, я бы считала, что моя жизнь пропащая». А куда мне было от детей деться. Мне тоже хотелось быть бойцом, но было чувство ответственности за больного мужа, старенькую тётю, которая с нами жила, детей, которых надо было кормить и воспитывать. К Иде приезжали люди, которые были похожи на людей, в глазах которых были мысли, сочувствие, понимание. Слава свои убеждения заявлял везде: в ОВИРе, на работе, в очереди за помидорами или картошкой. Ему сказали однажды в очереди, чтобы он убирался в свой Израиль, а он сделал из этого акцию: писал письма и шёл бороться, т.е. каждый маленький факт антисемитизма он использовал, так как родился, бойцом.

       А.Т.: До приезда Иды вы, наверное, начинали с чего-нибудь?

       Р.Р.: Начинали. Устраивали литературные и исторические семинары. Кто-то приезжал, лекции читал, что-то мы сами готовили. Это было и у нас дома, и в Кишинёв ездили, и у Либерманов дома.

       А.Т.: Т.е. у вас, фактически, 2 центра было: вы и Либерманы.

       Р.Р.: Да, но Либерманы были более мобильные. Они чаще ездили в Москву и больше общались с москвичами. А у нас Слава был болен, он был на инсулине и не мог особенно двигаться (один раз съездил в Москву, дважды в Ленинград). Я была, как гроздь, увешана детьми, так что я тоже была не очень мобильна. Иврит мы учили с первых лет, учили, забывали. Первым учителем был Шапиро, который приехал из Москвы и жил у нас и Либерманов. Потом приехала семья Вильге тоже из Москвы, которые стали нам очень близкими людьми. Яша Вильге тоже учил нас ивриту, а когда они уехали, мы учили сами. Мой папа знал иврит. Слава говорил с жутким акцентом, но мозги у него были математические, а иврит - язык для математиков. Он начал преподавать иврит, к нему приходили люди. Аня Либерман преподавала иврит, у неё были большие группы.

       А.Т.: А в Кишинёв зачем вы ездили?

       Р.Р.: В Кишинёве было много таких, как мы, отказников, т.е. единомышленников. Потом была Одесса, где у нас было много друзей. Они тоже приезжали к нам, устраивали шабат, праздновали Лаг баомер. Все эти годы мы общались: ездили на шабат к Непомнящим, дружили с Давидом Шехтером, к нам приезжал Ян Меш. В Кишинёве мы дружили с Мунблитом, Лакшиным, Шуриком Либерзоном.

       А.Т.: Итак, приехала Ида…

       Р.Р.: И жизнь активизировалась, появился центр.

       А.Т.: К тебе могли ездить иностранцы?

       Р.Р.: Нет. Джейн Фонду Ида встретила со Славой в аэропорту и привезла в Бендеры. Ида сама ездила. Однажды она передала мою кассету на французском языке, и это очень изменило нашу жизнь. Появилось больше телефонных звонков, жить стало приятнее, в том смысле, что люди были вокруг.

       А.Т.: Понятно, что ГБ следила, давила. А кого-нибудь сажали на 15 суток?

       Р.Р.: Они боялись, хотя с удовольствием бы взяли Славу, но он же был диабетик. Жалости у них не было, но они не хотели лишних неприятностей.

       А.Т.: Судимости тоже ни у кого не было?

       Р.Р.: Нет. Вызывали Славу несколько раз, меня вызывали 2 раза, вызывали людей, которые к нам приходили, находили слабое место: у одного - машина, у другого - тесть в торговле. Например, его коллега рассказал: «Вызывали, сказали, что вот этот - это сказал, этот - то сказал, я подтвердил. Мы: «Глупый, зачем? Ведь это недоказуемые вещи, ты мог не говорить». У него была машина, и он очень боялся, чтобы как-то не навредили.

       А.Т.: В конце концов, тебе дали разрешение?

       Р.Р.: Нет, не так было. Дети вырастали. Старшей дочке уже было 13 лет, училась в школе. Дома у нас висели карта и флаг Израиля. Однажды дочка приходит и говорит, что надо писать сочинение на тему: «С чего начинается Родина?». «Что написать, мама?». Она понимала, что об Израиле писать нельзя. «Напиши про дом, про двор, про петуха». Это был сигнал. Я подумала, что нам было тяжело выходить на линию фронта. Пока мы набрались силы, покрылись бронёй – это взяло время. Вправе ли я ставить ребёнка на линию фронта? А она уже сама выходит. Подрастает вторая дочка, которая тоже выйдет. Они могут сломаться. А учить обманывать я не хотела, поэтому решила их увезти. Стало ясно, что надо развестись и уехать мне с девочками. Я подала на развод, сказав, что мы с мужем не сошлись характерами. Все в Израиле знали, что этот фиктивный развод - вынужденный шаг. И в КГБ это тоже знали. Нас развели за неделю. Я думаю, что у них было указание меня отправить. В феврале 1988 года мы развелись, в июне я получила разрешение. В это время многие наши друзья начали уезжать. В 1987 году уехали Либерманы, уехала Ида. Когда в ОВИРе, получая разрешение, я спросила, как дела моего мужа, мне сказали: " У вас нет никакого мужа, вы разведённая женщина". Все тяжело уезжают, тяжело уезжали и мы. Разорили гнездо, я оставляла больного Славу, не знала, когда он приедет. И на нём был ещё дом Иды, который продавался очень тяжело. Уезжала я в октябре. Слава поехал нас провожать в поезде до Унген. Когда пограничники попросили Славу выйти из поезда, моя средняя дочка, которой было 8 лет, вцепилась в Славу и кричала: «Вы все дураки. Не уходи, папа!» Мы приехали в Израиль. Со мной была старенькая тётя, слепая почти, и 3 девицы 14, 8 и 3,5 лет. Мы приехали и будто вышли из подземелья в залитые светом залы. Красиво. Но мне было жутко, я плакала. 15 лет я мечтала об этой минуте. Но советская власть отняла у меня радость, и ни одного дня я не радовалась, когда получила разрешение: болело сердце за Славу, которого мы оставляли на неопределенное время, за детей… Я приехала в Израиль и продолжала рыдать. Встречали меня Шмулик Бен Цви, и родственники. Шмулик вёл себя по отношению ко мне и к моей семье очень тепло. Он был мне никто, просто официальный человек. Я никогда не воспринимала себя героиней, как Ида, а Шмулик относился ко мне, как к матери-героине, наверное. Он не ставил меня на пьедестал, он был внимателен и чуток, предлагал звонить бесплатно Славе, принимал меня в «Лишке» с необыкновенным теплом.

       А.Т.: Через какое время приехал Слава?

       Р.Р.: Мне позвонили из Америки: 40 отказников получили разрешение, и Слава среди них. Приехал он 19 апреля 1989 года, в канун Песах, и ровно через 5 лет он умер. Он очень болел, у него отказали почки, он стал терять зрение, ему сделали операцию на глаза. Потом ему сделали пересадку почки и поджелудочной. Каждую пару месяцев была больница. Я работала в 3-х местах, много училась. Умерла моя старенькая тётя. Слава, человек очень ответственный, понимал, что должен что-нибудь делать для нас, но сил уже не было. У меня был хороший иврит, и я стала работать в школе с аутистами и в продлёнке для неблагополучных детей.. Я училась бесконечно, дети мои учились. Старшая дочка окончила в 17 лет школу, поступила в Технион, 4 года изучала биотехнологию, потом пошла в армию уже инженером. Потом сделала "кеву", и стала делать 2-ю степень на медицинском факультете. За 4 года сделала 2-ю и 3-ю степень и уехала на постдокторат в Америку, работает в лаборатории в Мейо Клиник. На сегодняшний день она там уже 3,5 года, замужем, у неё 2-е детей. Средняя дочка тоже училась, была супер активная. Пошла в армию, сделала курс медсестер, совершенно не рассчитывая, что это будет её специальностью, но она очень полюбила эту работу. Сейчас она закончила 1-ю степень, специализацию. Недавно вышла замуж. Хорошая девочка, добрая, тёплая. Младшая дочка закончила армию, работает, строит планы на будущее. Я хочу сказать, что мне никогда не хотелось из отказа делать смысл жизни здесь. Впервые я к этому обратилась, когда мне нужна была справка об отказе. Мне очень неловко было просить эту справку, как если бы я просила право на какие-то блага. Мне это не давало никаких благ там. Есть люди, которые говорили, что они возмужали в отказе. Мне этот отказ там много не дал, наоборот отнял, но, наверное, какая-то зрелость душевная произошла. Здесь я не собиралась делать ни славы, ни денег, ничего.

       А.Т.: Конечно, если бы не болезнь Славы, то всё было бы иначе.

       Р.Р.: Естественно, иначе. И дети бы росли иначе, и не работали бы с 13 - 14 лет. Но делать нечего, в любой ситуации надо оставаться людьми.

       А.Т.: Хорошо, спасибо за интервью.

Заявление РИАННЫ РОЯК

       20 мая исполнилось 10 лет, как компетентная комиссия ОВИРа СССР распорядилась судьбой нашей семьи, выдав нам отказ на выезд в Израиль по режимным соображениям. Мой муж после окончания университета в сентябре 1969 года по сентябрь 1973 года имел по работе допуск, но стандартная анкета, которую он заполнял при увольнении, лимитировала его выезд сроком на 5 лет, а с тех пор прошло уже почти 14. Поддаётся ли это какому-нибудь разумному объяснению? Сейчас это уже не действительная причина отказа, а лишь повод, чтобы удерживать нашу семью от выезда из СССР.
       За истекшие 10 лет мы постоянно возобновляли наше ходатайство, но ни разу нам не было дано конкретного ответа о сроках окончания режима. Такова судьба отказников, живущих в провинции, лишенных возможности жить так, как мы сами находим нужным. Постоянные притеснения на работе. Правда, можно было уйти с работы и лишиться, тем самым, средств к существованию с риском быть осуждённым за тунеядство, невозможность продвижения по службе, нелюбимое дело не по свободному выбору, а по необходимости, изоляция. Мы уже 14-й год живём в Бендерах, но почти ни с кем не общаемся. Единомышленников, стоящих на той же жизненной позиции, что и мы, здесь нет почти. Некоторые семьи отказников скрывают своё желание уехать в Израиль, считая это более удобным, избавляя себя тем самым от преследований на работе и осуждения общественности. Это унизительно и для нас неприемлемо.
       У нас трое детей 13, 7 и 2 лет. Наше главное желание жить в Израиле, растить детей в еврейском духе, воспитывать в них национальное достоинство, не обрекая их при этом на двойную жизнь, неизбежную в нашей ситуации в Советском Союзе. Ведь не могут же они в школе говорить, что их родители уже 11 лет добиваются разрешения на выезд из СССР, что Израиль – это их историческая родина, что еврейский народ – их народ. В детской газете «Пионерская правда» в прошлом году появилась статья под названием «Чему учат детей в Израиле?», в которой говорилось о жестокости, которую воспитывает в еврейских детях израильская школа, об их ненависти к арабам. Как должен воспринять эту статью мой ребёнок, родившийся и выросший в семье, где Израиль – страна нашей мечты и нашей горячей любви? Что должна сказать 11-летняя девочка в классе на обсуждении этой статьи? Что сказала бы в этой ситуации ваша дочь, и вправе ли мы подвергать ребёнка такому испытанию? У нас нет выбора. Либо мы уезжаем в Израиль и остаёмся евреями, раз уж мы родились ими, либо обречены на медленное уничтожение, ассимиляцию, компромиссы с собственной совестью, если хочешь работать или учиться, заигрывание со своим национальным достоинством, когда отдельные случаи проявления антисемитизма расцениваются не как социальные явления, а как случайность для самоуспокоения. Идти на открытый конфликт с государством – может быть это наш путь? Так разве не пошли мы на это, заявив 11 лет назад о своём желании жить в Израиле. Тем самым, мы поставили себя вне общества, и общество отторгло нас, клеймя в газетных статьях, на производственных собраниях, в публичных выступлениях. Два года назад, когда у нас родилась 3-я дочь, моего мужа методично травили на работе и, в конце концов, исключили из профсоюза за то, что он не посещал политзанятий и не участвовал в социалистическом соревновании, несмотря на то, что по работе к нему не было ни одной претензии. Тем самым его, хронически больного диабетом, лишили возможности получать пособие по болезни и другой материальной помощи. Почти все его коллеги под давлением администрации голосовали против него. Мог ли он после этого оставаться в коллективе? Мы - поколение, принесшее себя в жертву ради будущего своих детей.
       Я не хочу, чтобы дочки мои прошли через мясорубку лживого и фарисейского восторга всеобщего братства, интернационализма, а потом бы услышали в спину «жидовка», или не прошли бы по конкурсу в университет, как это случилось со мной. Я не хочу, чтобы их человеческое и национальное достоинство ломалось бы в неизбежном сосуществовании советской государственной системы, столько лет удерживающей нас здесь в Союзе. Можем ли мы считать себя свободными гражданами свободной страны, если мы лишены права выбора места жительства? Мы даже не можем переезжать в другой город, так как это связано с обменом квартиры по соглашению с людьми, желающими переехать в наш город. А квартира у нас настолько плохая, тесная, неудобная и в полуразвалившемся состоянии, что найти желающих въехать в неё практически невозможно. Наша семья состоит из 6 человек: мы с мужем, дети и старенькая тётя 75 лет. У нас нет удобств и коридоров, нет прихожей, а только 3 проходные комнаты 39 кв. м и маленькая кухня с туалетом. Причём, после землетрясения 1986 года одна стена отошла от потолка, и мы каждый день ждём, что он рухнет. Городские власти считают, что всего этого недостаточно, чтобы получить право на другое жильё. Мы можем только купить квартиру, да и то, когда подойдёт очередь, а стоим в ней мы уже 7 лет.
       Перефразируя англичан, можно сказать: моя еврейская душа – моя единственная крепость, но и на неё посягает всемогущая государственная машина. Дети ходят в школу, и те семена национальной гордости и самосознания, которые мы в них закладываем, подвергаются там, если можно так выразиться, психической обработке. Ведь ни в одном учебнике истории не говорится о том, что в мире жили евреи, что они влияли на ход мировой истории, не говорится о еврейских писателях, учёных, героях. Почему мои дети должны гордиться Ломоносовым и Державиным и не должны знать Иегуды Галеви и Бялика. Почему они должны знать, что есть молдавские поэты, русские учёные, и не знать ни одного еврейского учёного, философа, героя освободительной борьбы, которые есть у каждого народа. И, наконец, почему, с какой стати, мои дети должны читать в газетах о зверствах сионистов, агрессии Израиля и ни слова о справедливой борьбе маленького независимого гордого государства. Может быть, это подходит тем евреям, кто нашёл своё место здесь в Советском Союзе, но для нас это неприемлемо.
       Наш случай типичен, таких, как мы, десятки тысяч. Мы не можем кричать о том, что в Израиле у нас старые родители, у нас их нет вообще и давно. Все мои родственники (двоюродные братья и сёстры), большая и дружная семья, живут в Израиле. Наши дети гибнут здесь вместе с нами и, что самое страшное, на наших глазах, и мы это осознаём. Как спасти их? Как спасали евреи своих детей десятки, сотни, тысячи лет назад от ассимиляции и разрушения их личностей? Они делали из них евреев. Возможно ли это в наших условиях?
       Помогите! Помните, что за сотнями имён, которые вы знаете, стоят живые люди со своей судьбой и болью. И наша проблема – это одна из сегодняшних проблем всего еврейского народа, потому что мы и есть этот самый народ. Эту проблему надо решать всем вместе. Мы очень благодарны всем тем, кто помнит о нас, пишет письма, открытки к праздникам. Мужество, терпение – эти пожелания мы читаем в ваших письмах уже 10 лет, но силы наши не безграничны. Я прошу, я призываю всех тех, кто прочтёт моё письмо: «Помогите нам!» Ведь мы на пороге каких-то больших изменений в мире, и от меры вашего участия в истории собственного народа зависит судьба тех, кто уже столько лет томится вдали от Родины. Жить им или погибнуть. Помогите нам! Спасите нас!

Рианна Рояк.
Город Бендеры. Май 1987 г.