ОНА: "Инна Николаевна, а Вы хотели бы, чтоб у Вас была дочка?" - спросила я тогда.
"Ты знаешь, да. И, наверное, твоего возраста. Странно, что после этого ты называешь меня на "Вы".
"Я не на "Вы" не смогу".

ОНА: А ведь начиналось с того, что студентов своих я сравнивала с двоюродными братом и сестрой, на несколько лет младшими. Потом незаметно пришло время детей сестры. Скоро, наверное, начну сравнивать с внучатой племянницей. А вот она не подходила ни под одну чужую категорию. Она вообще ни под что не подходит, по привычке ищешь определения, чтоб объяснить, обучить саму себя. А, может, и не надо. Иногда кажется, что такого просто не могло быть. Это чтобы я… после всего, после жизни… Если бы год-два назад мне сказали… Да что теперь. Вот уж, действительно, "есть многое на свете, друг Инна Николаевна…"

ОНА: Я всегда боялась сказать не то. То есть, конечно, у нас не было написанного заранее и выученного сценария с покаранием за нанесенные ошибки. Нет, я боялась, что она меня не так поймет, что придется объясняться, и тогда уйдет прелесть, уйдет чувство разговора, которое ведет тебя само, когда понимаешь сразу, когда на одной волне, когда непосвященный не поймет, почему смеемся. Она понимала всегда, я была уверена, потому что получала именно ту реакцию, те слова взамен. Наверное, это один из фрагментов счастья. Если б еще не было этого страха… Хотя, кто знает, может уверенность убила бы необходимый нерв?

ОНА: Я не хотела брать эту группу. Не зря - теперь знаю. Уговорили. Привыкли вечно дыры затыкать. Первая мизансцена. В глазах (равнодушное) ожидание педагогической клоунады: чем эта будет пугать? Господи, ведь я знаю это все наперед. Устала. По дороге поставила на место какого-то зарвавшегося. Металл в голосе. Уровень был средненький. А зачем им другой, и так на обочине жизни не останутся. Это мне надо было пробиваться самой. Им не дано будет понять, что это значит: добиться самой.
Ее запомнила сразу, но только внешне. Разметавшееся темное каре. Контрастная белая прядь. Что-то восточное в лице. Эффектно. Английский довольно приличный. Хотя есть место для совершенствования. Представляются. Начинаем работу.

ОНА: "Интересный экземпляр, должно быть," - подумала я, когда она зашла в аудиторию в первый раз. Хотя на факультете, где я училась, удивить внешним видом было практически нереально. Наше заведение пробуждало в учащихся инстинкт сохранения нервных систем и как-будто накрывало калькой, приглушало разнообразие цветов и стилей, уживающихся под одним сводом. У неподготовленных подобное изобилие эпатажа на один м2 вызвало бы шок даже в наше нещадящее время.
Она задерживала взгляд количеством и величиной украшений.
"Меня зовут Инна Николаевна. В этом семестре я буду читать у вас английский". Особой радости в связи с этим я в ее голосе не считала.
Держалась надменно. Тут же поставила на место группового гения, чем, думаю, снискала одобрение в душах остальных, не отмеченных десницей.
Как Маргариту, меня всегда восхищали люди, которые свое дело делают отменно. Инна Николаевна читала нам английский именно так, как я считала должным его читать. Конечно, я выбрала ее моим руководителем для реферата в следующем семестре.

ОНА: Я начала выделять ее через несколько занятий. Духовная близость. Помнится, давала ей что-то по модернизму в английской литературе и Вирджинии Вульф. А, ну правильно, у них же был зачет после первого семестра. Честно прочитала и вернула. Редкость в наше время. А потом был реферат, я ее выбрала. Если бы не я, писала бы у какого-нибудь Слизько.
Помню, как увидела это выражение в ее глазах. Она приходила ко мне советоваться по реферату, но я находила, как достойно провести наше время. По-моему, я ей тогда рассказывала о пьесах Зорина. Да, кажется, тогда она смотрела, как завороженная. Она, оказывается, даже не слышала о таком. А потом был Чехов, и сразу как-то Волошин, Цветаева. Она говорила, что не любит поэзии, вот только Ахматову. Растрогала меня: так похоже. Я знала, что ей нравится, ей хочется слышать меня, ушла часов в двенадцать. Я даже тогда забыла о лекарствах, давно такого не было.
Потом выражение глаз росло. Боже, почему я так все хорошо помню?

ОНА: В моей душе восхищение соседствует с влюбленностью. В школе я восхищалась (читай: была влюблена) в юношу, которого его всеобъемлющий талант разрывал между всевозможными предметами. Учителя, подобные таланту, не знали, как поделить его между олимпиадами по русской литературе, английскому языку, химии и математике. Какое же счастье было пойти на олимпиаду по химии, сидеть с ним за одной партой и видеть, как он щелкает химические задачки одну за другой, когда ты не в состоянии решить и первой, самой легкой, для затравки. Здравствуй, мазохизм, разветвивший мощную корневую систему в моей звонкой отроческой душе.
Мой реферат был посвящен чему-то в английских пословицах и поговорках, чему точно не помню, потому что и я, и она понимали, что это - только формальный повод для встреч, что это можно писать быстро - и при этом вовсе не хуже, чем у других, которые корпят день и ночь- а потом расплетать нить разговора. Сколько метров мы выткали…
Конечно, это произошло не в первый вечер, и даже не во второй. Недели через две. Не так, как это происходит обычно, когда все понятно и так, когда достаточно взгляда, жеста. Нет, нам нужны были слова. Я поняла, что этот момент настал еще до озвучивания. По не такой паузе. По тут же заметавшемуся собственному взгляду. "А вдруг не так поймет? - извечный вопрос. - Она же всю жизнь любила мужчин", - ну и что? Она спросила сама, первая. Она знала, что я никогда не позволю себе. "Не боишься разочароваться?" (она - мне). "Я -то нет. Я за вас боюсь" (ирония не оставляет даже в самые ответственные моменты).

ОНА: И появился страх. Какая же радость без него? Всегда боишься ее потерять. Боишься стать причиной, исподволь спровоцировать. Тогда я была уверена, что разгадала ее, она не хотела просто литературных лекций и бесед. Да, я уже боялась потерять ее. Она уже не была для меня объектом переливания знаний, я хотела делиться с ней большим. Наверное, тогда я готова была пойти на любое, чтобы добиться этого права. Как там у Байетт - "обладания". Тогда я об этом не думала. Все развивалось естественно, думала, вытекало одно из другого. Это теперь - ведь думаю об этом непрестанно. Ловлю себя, может, то была цена за другое, чего хотела. Чтобы получить доступ к душе, чтоб помогать, чтоб научить - нет, не литературе и языку - всему остальному. Жизни то есть. Зачем ей делать свои ошибки, если есть мои. Так хотелось ее уберечь. Подсказать. Услышать от нее, увидеть, что помогло. Могло ли это быть только ценой? Даже сейчас верю, что нет.

ОНА: Мы все играем роли. Часто они, органически сочетаясь, создают то, что мы называем цельным характером, разносторонней личностью. Иногда играем фальшиво, но это фальшь порой спасает отношения между близкими, когда чувствуешь, что агрессия - это производная, что пройдет, что основная тональность - другая, и как только внешний раздражитель исчезнет, восстановится status quo.
Ситуация осложняется, когда роли образуют не принятое сочетание, редкое, для которого обществом еще не написан определенный выверенный сценарий.
Днем она была учительницей, ночью - любовницей, а в перерывах - матерью. Третье настолько не созвучно с предыдущим, что так и хочется заменить на какую-нибудь "музу".
"Малыш, ведь женщина может одним взглядом, поворотом головы, взмахом ресниц обратить мужчину в раба. Почему ты не пользуешься этим? Ведь у тебя все для этого есть, хватило бы на двоих," - она гладила меня по волосам, которые в самый неподходящий момент залезали в рот и глаза.
Интересно, что она хотела от меня услышать в ответ? Была ли это провокация? Что они мне триста лет снились? Что желаю только ее?
"Надо будет попробовать как-нибудь в порядке эксперимента". Думаю, оно. "Выберем объект?".
(Может, на спор - хочу спросить - чтоб совсем, как у Печорина).
"Так выбран давно. Точилкин с четвертого. Не мальчик, но муж," - тут же представляю хрупкого тоненького Точилкина, стремящегося спрятаться поглубже, подальше от чужих глаз за конспектом - книгой - газетой - чем угодно.
"Снова эти шуточки не к месту…" (она).

ОНА: Не знаю, что она говорила родителям о своем настоящем. Ничего, наверное. Как мне о прошлом. Я никогда не спрашивала. А я ей рассказывала обо всем. Ночами. О романах, встречах, разочарованиях. Вопреки Фрейду и Цветаевой, хотела, чтобы мои встречи и разочарования обернулись ее удачами, мое неудавшееся - воплотилось в ней. Странно говорить о мужчинах после этого… Хотя, говорила, в основном, я. Кажется, это не самая любимая ее тема. Может, что-то было в прошлом - уверена, что было, просто так и не сказала. Хотела научить быть женщиной. - Может, знала и без меня? Интересно, курит до сих пор? Пыталась отучить. "Прямо, как мама, - сказала. - Нет, вторая натура".
А потом начиналось самое интересное. Она засыпала. Я - нет. Хотелось подтыкать одеяло, гладить по голове. Как бы она это сказала? Что-то вроде "Гумберт Гумберт отдыхает", наверное. До сих пор не понимаю, как пережила то раздвоение - нет, растроение даже - личности.
Господи, а что уж о ней говорить… Чего стоило это ее "Вы, Инна Николаевна…" Как там она однажды сказала? "Поймали в сети мою душу". Цитата из песни какой-то, кажется.

ОНА: Я позвонила ей вечером теплого июньского дня. Темно все никак не становилось, а мне нужна была темнота.
"Инна Николаевна, между нами что-то изменилось… Я думаю, Вы сами знаете лучше меня. Но я не могу стать Вашим ребенком. Так не бывает…"
"Помнишь, я тебе однажды сказала, что для женщины практически нереально выбрать только одно направление. Ведь в женщине настолько силен инстинкт, что чаще всего…"
"Да, я знаю. Помню. Он победил?"
"В человеке могут уживаться разные чувства".
"Инна Николаевна, я больше не могу… Я чувствую, что нужно перейти на другой уровень, понимаете? Не могу рвать сердце на три части. Третьего уже не дано, я вижу".
"Ты же знаешь, что между нами уже не сможет быть других отношений".
Других не было.
Ночью мама вызвала скорую. Я знала: это заживали старые порезы и неуемно надрывался новый.

ОНА: Постоянно спрашиваю себя, почему до сих пор жива. Иногда кажется, что не я. Что меня нет и быть не может. Просто какие-то фрагменты, вот иду на работу, вот готовлю обед. Как зовут? - "Назову себя Инной Николаевной", как сказал бы Фриш. Как живут, потеряв ребенка?
"Не могу разрывать сердце на три части," - она мне сказала. А я могла бы. Мне было не больно. Гоню мысль, что воспользовалась. И выбросила. Нет, не может быть. Я же видела глаза. Сейчас думаю, что в дилемме "грусть и ничто" выбрала бы грусть. Как классик, хотя пару месяцев назад... Какая же крепкая у нее сеть…