Воспоминания

ПЕЛЫМ — МЕСТО ССЫЛКИ НЕУГОДНЫХ

Часть 2

Макс Койфман
Циля Койфман

      Как это ни парадоксально, но Якова выручила беда. 12 ноября сорок первого года он, работая на лесоповале, сломал ногу и почти всю зиму промучился в лагерном лазарете. Стараниями милейшего Вайнштейна, хирурга из Вильнюса, нога была спасена. Без рентгена, без каких-либо приспособлений, вручную, доктор сложил раздробленные кости ноги так, что они, хоть медленно, но идеально срослись. После этого Якова на лесоповал больше не посылали, вот и вышло, как в пословице: нет худа без добра!
      В лазарете больного Якова не раз навещал Гесельсон, бывший учитель из Каунаса, с которым они состояли в одной сионистской партии. В лагере Гесельсон пробился в повара, сумев продержаться в этой должности до конца срока. Наведываясь к Якову, он ухитрялся принести ему то кусок хлеба, а то и тарелку баланды. Это был скромный, но благородный поступок повара-земляка Гесельсона.

      После лазарета Яков еще долгое время хромал, поэтому его направили в бригаду лаптеплетов. Там он и пробыл чуть ли не два года, став, в дополнение к своему берлинскому диплому, еще и специалистом по плетению лаптей, которые были основной обувью заключенных. Жаль только, что потом, на свободе, эта экзотическая профессия совершенно не была востребована. Ведь лапти в наше время давно уже заменила фабричная обувь. Якову эта работа нравилась, хотя бы потому, что не надо было вставать чуть свет и плестись на лесоповал. В цехе было тепло, и свою баланду он ел вовремя, да и работа была не очень-то трудной, во всяком случае, норму он всегда выполнял. О чем можно было еще мечтать!

      Яков все еще хромал, когда его снова погнали на этап. Этапы обычно проводились ночью, чтобы сохранить «светлый рабочий день». Но заключенные, голодные и измученные ночным переходом, все равно не могли работать. Но зато видимость была соблюдена, выставлялась «галочка»: «группа заключенных работала, дала план».
      Тогда-то Яков, почувствовав боль в ноге, обратился в лазарет к членам врачебной комиссии из областного центра, приехавшим в лагерь с очередной проверкой. Две молоденькие докторши спросили Якова, что привело его к ним, и он показал свою травмированную ногу. После осмотра они сообщили ему медицинскую «сенсацию»: в последние годы наука установила, что если человек сломал руку или ногу, то заживший перелом становится крепче и функционирует лучше! Что можно было сделать после такого открытия? Только снова послать на лесоповал!
      И Якову ничего не оставалось, как, хромая, отправится в лес и, радуясь за нашу науку, поменять лапти на топор и пилу.

      Лагерь напоминал маленький слепок интернациональной страны. Были в нем: русские, украинцы, евреи, армяне, литовцы, грузины, немцы Поволжья, буряты, корейцы, татары и многие другие. Глядя на них, невольно хотелось воскликнуть словами Пушкина: «Какая смесь племен и лиц, имен, наречий, состояний!»
      В этом «интернационале» особенно выделялись два армянина: один — на вид какой-то сверхизысканный интеллигент, доцент какого-то института, красавец, артист кино на роль первых любовников, а другой — невзрачный старик и, судя по всему, первый вор в лагере. Как ни странно, но их не раз видели вместе. Они всегда шушукались между собой на своем языке, и у всех возникло подозрение, что аристократический приват-доцент замешан в темных делишках своего соплеменника.

      Был в лагере один еврей по фамилии Дежман. Однажды ему неожиданно велели явиться с вещами на вахту. На освобождение(!), затаив дыхание, решили зэки. Но вскоре он вернулся оттуда совершенно обескураженный и разбитый: оказывается, «ошибочка вышла», освобождали другого, однофамильца. Потом случилась с ним еще одна довольно-таки курьезная история.
      Его сестра жила в Америке, и Дежман написал ей письмо, да еще из лагеря! Но, словом не обмолвился о своем новом месте жительства. И, о чудо! Дежман получил от нее ответ. Сестра, не имевшая ни малейшего понятия о тогдашней советской действительности, удивленно спрашивала: «Неужели у тебя такое большое дело, что ты даже обзавелся своим почтовым ящиком?» Надо думать, что эта наивная деловая американка от души развеселила всю лагерную администрацию.

      Работал в администрации лагеря человек по фамилии Гернес, из литовских евреев. Его уважали, ценили как специалиста, но кому-то очень понадобилось его место, и на него «донесли», будто он... а дальше все пошло по проторенной дорожке. И вот в один из апрельских дней вдруг раздалось:
      — Вольф, на вахту без вещей!
Яков не понимал, в чем дело, но, увидев там своего земляка — Брегштейна, догадался, что это по делу Гернеса.
      Следствие велось в другом лагере, в пятнадцати километрах от них, туда и повел их охранник. На место они пришли вечером, им дали поесть, велели отдохнуть и в пятом часу утра вызвали на допрос к следователю. После обычных формальных вопросов следователь спросил Якова:
      — Вы знакомы с Гернесом?
      — Да, знаком.
      — Вы из одного барака?
      — Да, мы из одного барака.
      — О чем вы с ним беседовали?
      — Больше о женах да детях.
      — И о политике?
      — Случалось, говорили и о политике.
      — Что именно?
      — Что наши вот-вот разобьют фашистов.
      — И это все?
      — Да.
      Следователь, казалось, знал все ответы заранее, с безразличным лицом он протянул Вольфу лист протокола для подписи, после чего злобно бросил:
      — Идите!
      Также быстро и с таким же результатом допросили и Брегштейна, и одну почтенную даму, работавшую в бухгалтерии. Потом вызвали еще одного свидетеля, литовца по фамилии Конридас. Свидетели вернулись обратно в лагерь, а Гернесу, уже далеко немолодому человеку, «припаяли» еще один срок...

      Интересна также история тихого еврея из Буковины по фамилии Зеклер. У себя дома этот симпатичный человек, как это ни странно звучит, был — помещиком. Да, да именно помещиком, но хорошим и заботливым. Земля в его усадьбе была ухожена, давала неплохой урожай, а крестьяне всегда имели еду. Но пришли большевики, и Зеклера забрали как буржуя и эксплуататора...
      Родным языком Зеклера был немецкий — в еврейском варианте, других языков он не знал. Вот и держался он возле Якова, с которым свободно общался по-немецки.
      Осенью сорок четвертого этому помещику, уже едва волочившему ноги, вдруг пришло письмо от жены, но без обратного адреса. Зеклер получил его как раз перед ужином и, читая, не верил своим глазам. Жена писала, что ей с детьми разрешили выехать в Палестину — в Эрец Исраэль. Это было невероятно, непонятно, уму непостижимо, хотя черным по белому написано в письме. На ужине Зеклер тихо шепнул Якову:
      — Помните, вы мне рассказывали, что там, вы поняли где, даже на камнях растут деревья...
      — Помню, помню, а что?
      — Может, хотя бы им там будет хорошо, — и Зеклер подал ему это письмо...
      Но тут кто-то выкрикнул:
      — Вольф, и тебя письмо ожидает...

      Где-то в феврале или в марте сорок второго заключенных из литовского этапа стали вызывать на допрос. Их не били, только унижали, бросая в лицо обидные слова. Бывало, следователь взрывался, стучал кулаком по столу, в гневе швырял окурки, напоминал, что в их интересах признать свою «вину». Зэки ломались, а следователь спокойно выводил в протоколе: виновен!
      Во время допроса Якова вдруг выяснилось одно обстоятельство.
      Вернувшись из Берлина в Ковно, Яков сразу же вступил в сионистскую партию. На заседаниях партии протоколы вел секретарь, студент, он же и подписывал их.
      Когда их партию регистрировали (а было это еще до прихода советской власти в Литву), нужно было записать имя председателя и солидного секретаря, человека с образованием, пишущего грамотно протоколы. Тогда-то председатель партии вспомнил Якова с берлинским дипломом и записал его имя, даже не предупредив его об этом. Так Яков Вольф, сам того не ведая, стал секретарем партии. Видимо, это и послужило причиной его ареста, ведь слово «секретарь» вызывало тогда чувство благоговейного шока: за ним всем мерещилась грозная фигура Сталина.
      Следователь вел допрос довольно мирно и доверительно. Яков не отрицал, что был членом сионистской организации, он только напомнил следователю, что законов не нарушал, поскольку его партия была зарегистрирована еще до прихода советской власти, а закон обратной силы, как известно, не имеет.
      — А у нас имеет, — парировал следователь и задал свой главный вопрос: — Кто был секретарем в руководстве партии?
      — Такого секретаря у нас не было. У нас был только технический секретарь, — спокойно отвечал Яков.
      Следователь, заглянув в лежащую перед ним папку с документами, вскипел:
      — О, какой лжец! Типичный сионистский лгун! Ведь вы сами были этим секретарем! — кричал он, продолжая задавать провокационные вопросы:
      — Где бывали заграницей?
      — В Италии, Франции, Чехословакии, Палестине.
      — Когда вы попали в Палестину?
      — В 1937 году...
      — Что вы там делали?
      — Я был корреспондентом от каунасской еврейской газеты.
      — Назовите имена других членов вашей партии, с кем из них вы встречались, о чем говорили...
      Яков назвал имена людей, которые давно умерли или жили в другой стране, чтобы никому не навредить.
      Словом, его обвинили по статье 58 «… за принадлежность к организации, приносящей пользу всемирной буржуазии», и дали пять лет, хотя могли бы «подкинуть» и больше.
      Весной того же сорок второго Етта чудом отыскала Якова и стала посылать ему посылки, в основном с махоркой. Махорка была главным предметом обмена, ее Яков менял на хлеб. Он тихо радовался, если махорку брали уголовники. Их здоровья Яков не жалел: пусть травятся, уж больно грубо они обходились с ними, политическими заключенными. Зато было очень горько, когда какой-нибудь «доходяга», такой же униженный, как и он, отдавал свой, может быть, последний ломоть хлеба в обмен на табак. Но что делать: надо было выжить, поэтому всякая сентиментальность ни к чему. Торговал Яков честно, а не так, как некоторые, ухитрявшиеся скупать табак в больших спичечных коробочках, а сбывать — в «посудинке» поменьше. Меняли на хлеб и «шмотки», часто отдавая просто за бесценок, ведь цепляться за свои вещи не имело смысла, умнее было пустить их в оборот, пока они безвозвратно не уплыли в чужие руки.

      Были в лагере так называемые практичные люди, обменивая вещи на продукты, они упрямо торговались, боясь продешевить, а в результате — оставались ни с чем. Одним из таких людей Яков считал заключенного Файнберга. Файнберг прихрамывал, поэтому на лесоповал его не гнали: он оставался дневальным в бараке. В такой должности Файнберг мог бы продержаться долго, не будь он таким скупым и расчетливым. Весь барак посмеивался над его коммерческой операцией по обмену брюк на хлеб. За его приличные брюки давали только десять килограммов хлеба, разумеется, в рассрочку. Но большой «экономист» Файнберг не соглашался, у него был другой расчет: до лагеря он заплатил за них 40 лит, и на эти деньги мог купить тогда сто шестнадцать килограммов хлеба. А сейчас ему хотят дать чуть ли не в двенадцать раз меньше! Не такой он дурак, чтобы согласиться на эту невыгодную сделку. Но в проигрыше оказался сам Файнберг. Подхватив тяжелое воспаление легких, он вскоре умер, а «приличные брюки» так и остались в его фанерном чемодане. Вот и вся выгода...

      Как-то Яков вышел на «лагерный рынок» в светло-сером костюме из дешевой ткани, и к нему тут же подкатили двое: бригадир и мастер. Оба сразу же положили глаз на этот костюм и пристали к Якову: продай! Яков попал в щекотливое положение и, чтобы не обидеть этот начальственный дуэт, принял соломоново решение: бригадиру — брюки, а мастеру — пиджак. На том и порешили: бригадир пообещал Якову целый месяц выдавать дополнительную порцию баланды, а мастер — посылать на легкие работы. Но уже через неделю бригадира и мастера погнали на этап, а Яков остался при своих интересах и без светло-серого костюма.
      У него были и другие вещи для обмена на хлеб, но их украли. О пропаже доложили начальству лагеря, обещали помочь. Дня через два на лагерном складе обнаружили чемодан, правда, без бирки с именем владельца. Яков опознал и чемодан, и все, что было в нем. Но пропажу ему не вернули, заявив, что не сегодня-завтра он уйдет на этап, а вещи они отправят следом на телегах. Но, увы, чемодана Яков больше так и не увидел...

      Одно время он работал бухгалтером в конторе лагеря. Благодаря этой работе Яков пополнил копилку своих прежних знаний, такими как зарплата начальника лагеря, его подчиненных, «стоимость содержания заключенного и вольнонаемного». Не успев привыкнуть ко всем этим экономическим категориям, Яков заболел и очень серьезно: не ел, катастрофически терял в весе, страдал от боли в животе. Врачи лазарета приписали ему свежие яйца, как панацею от мучительной болезни. Яков расстался со своими запасами махорки и выменял ее через вольнонаемного на несколько спасительных свежих яиц. Когда ему стало легче, то его место в конторе уже было занято другим счастливчиком.

      Время от времени в лагере появлялась врачебная комиссия довольно высокого ранга. Одна из таких комиссий указала начальнику лагеря, что все его заключенные резко истощены и поэтому необходимо улучшить их питание. Как образец резкого истощения демонстрировали Якова Вольфа. Однако комиссия могла только рекомендовать, а решал все как раз начальник лагеря. У него в столе была куча негласных приказов, дававших ему полную волю выжимать последние силы из заключенных. Он знал: умрут сто заключенных сегодня, завтра — он получит двести новых! И Якова Вольфа без колебаний отправили на лесоповал.

      Мы уже упоминали о помещике Зеклере из Буковины, который однажды получил удивительное письмо от жены, якобы уезжающей с детьми в Палестину. Только Якову мог доверить Зеклер такое письмо. Но тот прочитать его не успел, именно в этот момент ему передали письмо от Етты. И вот письмо у него в руках, он читает письмо и застывает на месте...
      Яков всегда боялся об этом думать, он так страшился это услышать, но именно об этом рассказывало письмо. Старая служанка его родителей, преданная Марите, сообщила Етте, что родителей Якова расстреляли: его отца, Григория Вольфа, убили в гетто, а его мать, нашу бабушку, Марию Иосифовну, погнали на принудительную работу и пристрелили по дороге. Яков ушел в барак, где никто не видел его отчаяния и слез. Он понял, что все его мучения — это плата за жизнь. Ему выпал шанс, он жив, его жена и дочь, заброшенные в забытый Богом поселок Зональный, тоже живы. Но горе прочно свило гнездо в его сердце, и этот груз он нес все долгие годы, что ему посчастливилось прожить после лагеря. Именно тогда Яков дал себе обет: если ему суждено будет выйти на волю, он обязательно разыщет могилы своих родителей.
      Обет этот он выполнил, но поиски, к сожалению, ни к чему не привели. Сторож на кладбище еврейского гетто в Каунасе не мог указать, под каким камнем покоится прах его отца и где могила матери.
      Мы вместе с отцом не раз ходили по этому безмолвно кричащему кладбищу, были и в «9-м форте», отдавая дань памяти всем евреям, погибшим там... и в том числе нашим родным, хотя их могилы мы так и не нашли.
      Сейчас, когда совсем недавно открылись документы юденрата, наша дочь Лена, неожиданно для себя, нашла в Интернете список расстрелянных каунасских евреев. Затаив дыхание, она читала фамилии погибших, как вдруг наткнулась на знакомые имена... Это были те, кого ее дедушка Яков так долго искал. Взбудораженная и взволнованная, она прерывающимся голосом сообщила нам об этом по телефону.
      И вот список перед нами, в нем — адреса, имена и точное место захоронения жертв, не зря же убийцы так любили порядок во всем. Сквозь слезы, в скорбном и запоздалом молчании прочитываем мы имена наших родных, каждое из которых болью отдается в сердце:
      Вольф Григорий, сын Исер Бера, 1869 года рождения... расстрелян 28 сентября сорок второго года, сектор 33, номер могилы 291. Отец Якова. Вольф Макс, сын Исер Бера, 1870 года рождения... расстрелян 14 июня сорок второго года, сектор 29, номер могилы 208. Дядя Якова. Вот только номер могилы матери Якова — Марии Иосифовны Вольф мы так и не увидели и, наверное, уже не узнаем, где она упала...

      Как-то один из зэков заметил:
      — Вольф, ты какой-то желтый!
      Тогда Яков не обратил на это внимания, но уже через пару дней он настолько ослаб, что еле добрался до лагерного лазарета. Врач, услышав от Якова, что тот едва держится на ногах, ехидно усмехнулся:
      — Да ты, Яков, явный симулянт!
      Но потом, присмотревшись на свету к глазам и телу больного, сдался, признав:
      — К величайшему сожалению, я вынужден буду оставить тебя на капитальный ремонт.
      Но таких врачей в лагере было немного.

      Одно время Якова Вольфа лечила симпатичная докторша. Фамилию ее Яков забыл, но запомнилась обаятельная улыбка, большие темные глаза и благородный поступок этой женщины.
      Однажды санитар передал Якову, что докторша просит его прийти в лазарет.
      — Вызывали? — спросил Яков.
      — Да, — кивнула головой докторша и достала из тумбочки тарелку с супом. — Садитесь и кушайте.
      Излишне рассказывать, как важна такая тарелка супа голодному человеку, не говоря уже о простой человеческой доброте.

      С января сорок шестого Яков начал считать дни. Они тянулись медленно, нудно, и было предчувствие, что долгожданное освобождение отдалялось от него, предательски ускользая за горизонтом.
      Пришло лето, и 15 июня 1946 года, в честь Дня Победы над фашистской Германией Якова освободили по амнистии, но к жене и дочери, которых он не видел пять лет, все равно не отпустили, выдав справку, что вольнонаемный Яков Вольф задерживается на лагерных работах до особого распоряжения. По лагерю упорно ходили слухи, что к моменту его освобождения директиву как раз отменили, а все остальное было самодеятельностью местной администрации...
      Нетерпеливая радость ожидания свободы рухнула в одночасье из-за непредсказуемости тогдашней власти. Якова охватило чувство внутреннего опустошения и безысходности. В тупом безразличии он лежал на нарах и бездумно смотрел в потолок. И тут ему вспомнился рассказ его отца, Григория Вольфа, о событиях первых лет советской власти. Якову казалось, будто он слышит знакомый, полный иронии голос, повествующий о том, как одного человека вызвали в ЧК на допрос, где следователь, угрожая, хамил ему.
      — Как вы смеете так разговаривать с советским гражданином?! — возмутился этот человек и тут же был сражен наповал уверенным ответом:
      — Мы все смеем. Если потребуется, то завтра на вашем месте будут допрошены как обвиняемые сам Ленин и весь Совнарком!
      — А мне, Яша, эта бравада напоминает сцену из «Дона Карлоса» Шиллера. Помнишь, король Филипп вызвал Великого Инквизитора, чтобы попросить у него совета, но вместо этого услышал:
      — Не забывай, если бы сегодня я не стоял перед тобой, то завтра ты бы стоял предо мной, как обвиняемый!» Поистине «от великого до смешного — только шаг»!
      Голос отца и его рассказ помог Якову прийти в себя, успокоиться и понять, что он, по сравнению с членами Совнаркома, — никто, и нет смысла возмущаться и сопротивляться. Ему оставалось только взять себя в руки и ждать лучших времен.
      Жизнь Якова несколько изменилась: как вольнонаемный, он мог теперь вместо «гражданин- начальник» говорить «товарищ начальник», ходить на работу без стрелка с его осточертевшими «молитвами» и сторожевыми собаками и даже жить за пределами зоны. Но досадные неудачи все же преследовали Вольфа.

      Отвыкшему от свободной жизни Якову выдали продуктовые карточки, о которых раньше он не имел понятия. Он зашил их в мешочек и повесил себе на шнурке на шею как амулет. Но уже через несколько дней шнурок оборвался и незаметно упал, а Яков лишился куска хлеба насущного. Выручили друзья по несчастью, не оставившие его в беде. Слава Богу, что еще были и такие люди!

      В другой раз, когда Яков трудился в качестве подсобника на каком-то кирпичном заводе, бригадир, известный уголовник, разозлившись, швырнул в него кирпич и — прямо в голову.
      — Ты же ему мозги вышиб! — крикнул кто-то.
      — Ничего с ним не случится, кирпич еще мягкий, — прозвучало в ответ.
      Очень страдал Яков из-за того, что у него не было очков, их еще в первый год лагерной жизни украл какой-то негодяй. Яков плохо видел, и напоминал неудачника из чеховского рассказа по кличке «тридцать три несчастья».

      Как-то на сплаве леса Яков упал в воду, но, к счастью, она была теплой, хотя уже через пару дней у него распухли ноги. Местный фельдшер дал ему какое-то лекарство, но строго предупредил, что от работы не освободит — такова инструкция. Когда припухлость спала, Яков договорился с одним ссыльным немцем, что тот проводит его до поселка Пелым, где распределяли вольнонаемных по разным местам работы. Они условились отправиться в субботу вечером и, по словам провожатого, к полночи должны были туда добраться. Как только Яков «справит» там свои дела, они вернуться обратно, чтобы в понедельник не опоздать на работу. Яков был рад, что с ним будет такой проводник, но за час до выхода в Пелым немец неожиданно отказался под каким-то предлогом, подробно объяснив, как надо идти.
      Яков приблизился к реке, увидел в указанном месте плот, а рядом — лодку. Ступив на плот, он сразу же очутился между бревнами в воде: оказалось, что, прижатые к берегу, они не были скреплены между собой. К счастью, место было неглубоким, и, выбравшись из воды, он перебрался на лодку и пересек реку.
      Обсушиться было негде, да и некогда. Поначалу он должен был идти по берегу извилистой реки, затем свернуть в лес по тропинке. Яков так и сделал, но никакой тропинки не обнаружил. Успокаивая себя, вспомнил невеселую пословицу: «Если ваш приятель говорит, что к нему можно дойти за пять часов, готовьтесь на десять часов пути». Тропинку он все же нашел, а когда углубился по ней в тайгу, то здорово испугался. Место было настолько диким, что, казалось, здесь еще не ступала нога человека. Решив не рисковать, Яков, ориентируясь по закату солнца, вернулся к реке, и уже, не мудрствуя лукаво, шел все время берегом. Измученный и голодный, он все же добрался до Пелыма, но за тридцать шесть часов вместо шести, о которых говорил ему немец.
      В Пелыме Якову «любезно» заявили, что он лодырь и прогульщик, и назначили ему новое место работы, выдав бумажку, где корявым почерком было написано: «Направляется вольнонаемный Вольф Я.Г. в качестве свинопаса». И новоявленный свинопас поковылял назад на поиски лагеря, где вместо заключенных обитали хрюшки под присмотром таких же вольнонаемных, как и он. Здесь Якову повезло: бригадиром свинопасов оказался знакомый по прежнему лагерю человек, порядочный и неглупый. Познакомившись с корявой записочкой, он улыбнулся и послал еврея Якова Вольфа подальше от свиней — окучивать картошку, что росла неподалеку от лагеря.
      Но очень скоро Яков оказался в другом лагере, где надо было распиливать бревна на чурки. По дороге туда он встретил группу заключенных, которых перебрасывали на новый этап. Один из них, приметив Якова возле дороги, крикнул ему по-литовски:
      — Вольф, иди в лагерь, там наш обед остался!
      Яков прислушался к совету и зашел в лагерь. Его сразу же поразила пустота и тишина в бараках, а также кухня с котлами, полными баланды и густой каши. Вместо того чтобы отнестись по-человечески, накормить заключенных, а потом — на этап, оставили пропадать такое добро, а людей погнали голодными! Еще раз лагерное начальство показало свое откровенное пренебрежение к людям: ведь «сытый голодного не разумеет».
      Яков плеснул в свой котелок два ковша густой баланды, выпил взахлеб и очень пожалел, что начал не с каши. Из этой кухни Яков не сразу поспешил на новое место работы: он отдохнул, хорошенько отужинал и заночевал на табуретках. Наутро Яков снова «заправился» кашей, наполнил ею котелок и двинулся в лагерь, где его поджидали бревна и чурки. В этом лагере Яков задержался на целый месяц. Там он, особенно не надрываясь, работал с напарником, обедом на час и пятиразовым перекуром.

      В августе сорок шестого сверху наконец-то была спущена долгожданная директива: временно придержанные вольнонаемные могут возвращаться к себе домой, но только в места «дозволенные». Яков, долго не рассуждая, понесся в районный центр Гари, где нужно было получить паспорт. Но до Гари было слишком далеко, а денег не было, чтобы туда добраться, и он направился в Пелым, надеясь, что на почте его ждет посылка. По дороге туда он завернул в деревушку Кишмаки, переночевал у какой-то старушки, а утром наугад заглянул на почту, где расфасовывались письма по лагерям.
      — Моя фамилия Вольф, может, есть весточка для меня? — неуверенно спросил он.
      Пожилой почтарь внимательно прошелся взглядом по письмам:
      — Писем нет, но имеется кое-что получше: перевод на триста рубликов от некоего Иосифа Вольфа.
      — Это от моего брата, — не мог скрыть своей радости Яков.
      — Тогда документик, что вы — это вы, и рублики — ваши!
      Вот какая была приятная неожиданность! Единственный брат, чудом оставшийся в живых и прошедший войну, когда узнал, что Яков жив, послал ему не письмо, а деньги — и как в воду глядел. А несколько месяцев раньше он послал то же самое Етте с дочерью. Что тут можно сказать? Молодец! Яков, получивший нежданную, но такую нужную помощь от брата, тогда еще не знал, как Ося остался жив. Это потом ему напишут подробности. Убежав на велосипеде из Каунаса, Вольф-младший с трудом добрался до Вильнюса. Но тут он встретил трех советских офицеров, которые тщетно пытались запустить мотор трофейной машины. Ося в зарубежной технике был ас, и мотор ему быстро покорился. За это военные взяли Осю с собой, так он, на попутках, попал в тыл. Но на фронт мужчин из Литвы сразу не брали, не доверяли. Ося работал в Астрахани инженером по котлам на местной электростанции.
      Затем был фронт. И он только через шестнадцать лет расскажет брату при встрече, как они освобождали Сочи и как там он стал почти фаталистом.
      Шел он однажды со своей ротой, кругом стрельба, бомбежка, а у него, как на грех, схватило живот. Отошел он в сторону по надобности, а когда вернулся, то увидел только большую воронку от бомбы, где несколько минут назад шли его товарищи. Это было ужасное потрясение, но он решил, что ему пока, видимо, не суждено умереть. Потом, тяжело раненный, он долго лежал в госпитале. Когда выписался, его как инженера послали разбираться с трофейным оружием и обучать наших солдат пользоваться им.
      В конце войны Ося возвратился в Каунас, где уже не было ни дома, ни родных — никого. Остались лишь не найденные могилы, да еще пивоваренный завод нашего дедушки Исера Бера Вольфа, национализированный советской властью и ставший сегодня почему-то собственностью свободной Литвы! Тогда Ося перебрался в Клайпеду работать на электростанции по специальности, где и прожил остаток своих дней. Но это все Яков узнает гораздо позже, а пока он в хорошем настроении дошел до Пелыма, забрал свою долгожданную посылку, распродал все, что в ней было, и сразу же почувствовал себя счастливым владельцем кошелька с тысячью рублями. Много это было или мало, уже не важно. Важно, что он мог двигаться вперед. Здесь же в Пелыме он приобрел приличную куртку, ботинки, подзаправился и тронулся в путь, естественно, пешком, в Гари. Автобусов там и в помине не было, вот и передвигались все, кто пешком, кто на бричке, кто на барже.
      В Гарях Яков довольно быстро получил нужные документы, пополнил свою бедную котомку сухарями, жареной картошкой и луком, остановил какого-то старичка у обочины дороги и подробно расспросил, как ему добраться до Сосьвы. Там он сядет на поезд и — домой.
      Яков шел, как ему казалось, строго придерживаясь советов старика. Но, увы, уже через пару часов он снова очутился в Гарях, только с другой стороны. Теперь он обратился к пожилой женщине, чтобы она толком объяснила ему, как все-таки дойти до Сосьвы. Шаг за шагом он шел так, как велела ему она. По одну сторону попадались редкие деревушки, по другую — был слышен шум реки. Все было бы хорошо, если бы не его ботинки. Сначала отвалилась одна подошва, а через сотню метров — другая. Но не зря говорят, что голь на выдумки хитра: шнурки в ботинках оказались длинными и крепкими, и Яков, привязав ими подошвы, зашагал дальше, пока возле какой-то деревни не увидел старушку.
      — У вас есть сапожник? — спросил ее Яков.
      — Есть, — ответила она. — Да вот он как раз идет.
      — Добрый человек, вы не могли бы починить мне ботинки?
      — Нет, не могу.
      — Но почему? Я заплачу.
      — Прежде всего, я — колхозник, а потом — сапожник.
      — Но я подожду, когда вы с работы вернетесь.
      — А после работы я шью сыну сапоги, без них ему не в чем в школу ходить.
      И Якову ничего не оставалось, как продолжить путь в инвалидных ботинках. В гавани Яков узнал, что скоро должна причалить баржа, и на ней на другой день он приплыл в Сосьву. Прежде чем взять билет до Свердловска, он обменял свои продовольственные карточки на рейсовые, отыскал сапожную мастерскую, где ему вынесли окончательный приговор его ботинкам: их место только на свалке! Поискать на барахолке другую обувь Яков не успевал, он поспешил на вокзал, успел вскочить в вагон и уже на следующей станции легко купил билет до Свердловска.
      Прибыв в Свердловск, он ужаснулся тому, что увидел. Вокзал был наглухо забит пассажирами, тысячи из которых застряли на этой огромной станции. Людей отправляли по очереди: первыми — демобилизованные, потом — освободившиеся из тюрем и лагерей. Убедившись, что к кассе не протолкнуться, Яков отправился в город, в сапожную мастерскую, где его опять высмеяли, предложив выбросить ботинки в мусор! Отчаявшись, Яков поспешил на барахолку, купил вполне приличные ботинки и вернулся на вокзал, где еще раз убедился, что у него нет никаких шансов продолжить «путешествие» до станции Зональная. Хотя местное начальство и было заинтересовано поскорее избавиться от бывших заключенных, которых собралось здесь тьма-тьмущая, Якову все же пришлось провести на вокзале не один день. Даже военный комендант, не мог помочь бывшим заключенным. Где-то только на седьмой день Якову удалось забраться в дырявый тамбур товарного вагона. Он спокойно задремал, но когда проснулся, понял, что его жалкая котомка с сухарями и луковицей провалилась в отверстие пола. Яков особо не опечалился, вспомнив известную поговорку: «Все свое ношу с собой». Главное, что он все-таки ехал. В Тюмени, о счастье, в кассе ему выдали билет до станции Зональная, и уже через час-два он оказался в нормальном пассажирском вагоне...
      В Омске Яков подсчитал оставшийся «капитал»: негусто — два рубля и рейсовые карточки. Но в магазине, где можно получить на них хлеб, давали только муку. Тогда он вернулся на перрон и купил на все деньги один увесистый огурец. На платформе его уже ждал «пятьсот веселый» поезд. Сейчас таких поездов и в помине нет, но тогда их много курсировало после войны. Да, но почему пятьсот, да еще веселый? Обычно этим товарным поездам выдавались номера: 501, 507, 510, а веселыми — горький народный юмор окрестил их за то, что они ползли по рельсам, как черепахи, и были набиты до отказа. Примерно через двое суток поезд остановился в Новосибирске, где Якову на его рейсовые карточки выдали две булки теплого черного хлеба. Голодный, одну он тут же съел, а другую продал и даже зашел в парикмахерскую. Потом, чтобы не толкаться возле кассы, Яков обратился к военному коменданту, и билет до станции Зональная был закомпостирован.

      А тем временем Етта, получив известие, что Яков едет домой, стала ходить на станцию встречать ночные поезда с той стороны. Но Якова не было. Какие только мысли не приходили ей в голову: убили, сбросили, заболел... И тут ей посоветовали добрые люди:
      — Не ходи одну ночь, и он приедет.
      И Етта не пошла. Утром она уже собиралась на работу, а дочь Циля — в детский сад. Не успела Етта натянуть один кирзовый сапог, как в дверь постучали...
      — Я открою, — бросилась Циля к двери.
      Приоткрыв ее и увидев нищего, тут же вернулась:
      — Мама, там нищий, а у нас нет хлеба.
      Человек в старой фуфайке и мятых брюках стоял на пороге. И Етта, как была в одном сапоге, так и кинулась к тому нищему, обнимая и целуя его. Циля онемела, а незнакомец и мама, плача, не могли оторваться друг от друга. Наконец они вспомнили о девочке, споткнувшись о ее изумленный взгляд.
      — Цилинька, это твой папа, — сквозь слезы улыбалась мама, а нищий протянул к дочери руки.
      — Это мой папа?! Вот в этой драной фуфайке и дырявых ботинках?
      И она холодно и отстраненно разрешила себя обнять.
      Так они и познакомились, а точнее встретились снова, спустя шесть лет — отец и подросшая дочь...