Site hosted by Angelfire.com: Build your free website today!

    



Воспоминания


 
Главная
cтраница
Воспоминания Наши
интервью
Узники
Сиона
Из истории
еврейского движения
Что писали о
нас газеты
Кто нам
помогал
Фото-
альбом
Хроника Пишите
нам



Воспоминания о Бобе Голубеве
Элик Явор
Серж Лурьи
Детство хасида в
советском Ленинграде
Моше Рохлин
Дорога жизни:
от красного к бело-голубому
Дан Рогинский
Всё, что было не со мной, - помню...
Эммануэль Диамант
Моё еврейство
Лев Утевский
Записки кибуцника. Часть 2
Барух Шилькрот
Записки кибуцника. Часть 1
Барух Шилькрот
Моё еврейское прошлое
Михаэль Бейзер
Миша Эйдельман...воспоминания
Памела Коэн
В память об отце
Марк Александров
Айзик Левитан
Признания сиониста
Арнольда Нейбургера
Голодная демонстрация советских евреев
в Москве в 1971 г. Часть 1
Давид Зильберман
Голодная демонстрация советских евреев
в Москве в 1971 г. Часть 2
Давид Зильберман
Песах отказников
Зинаида Партис
О Якове Сусленском
Рассказы друзей
Пелым. Ч.1
М. и Ц. Койфман
Пелым. Ч.2
М. и Ц. Койфман
Первый день свободы
Михаэль Бейзер
Памяти Иосифа Лернера
Михаэль Маргулис
Памяти Шломо Гефена
Михаэль Маргулис
История одной демонстрации
Михаэль Бейзер
Не свой среди чужих, чужой среди своих
Симон Шнирман
Исход
Бенор и Талла Гурфель
Часть 1
Исход
Бенор и Талла Гурфель
Часть 2
Будни нашего "отказа"
Евгений Клюзнер
Запомним и сохраним!
Римма и Илья Зарайские
О бедном пророке
замолвите слово...
Майя Журавель
Минувшее проходит предо мною…
Часть 1
Наталия Юхнёва
Минувшее проходит предо мною…
Часть 2
Наталия Юхнёва
О Меире Гельфонде
Эфраим Вольф
Мой путь на Родину
Бела Верник
И посох ваш в руке вашей
Часть II
Эрнст Левин
И посох ваш в руке вашей
Часть I
Эрнст Левин
История одной демонстрации
Ари Ротман
Рассказ из ада
Эфраим Абрамович
Еврейский самиздат
в 1960-71 годы
Михаэль Маргулис
Жизнь в отказе.
Воспоминания Часть I
Ина Рубина
Жизнь в отказе.
Воспоминания Часть II
Ина Рубина
Жизнь в отказе.
Воспоминания Часть III
Ина Рубина
Жизнь в отказе.
Воспоминания Часть IV
Ина Рубина
Жизнь в отказе.
Воспоминания Часть V
Ина Рубина
Приговор
Мордехай Штейн
Перед арестом.
Йосеф Бегун
Почему я стал сионистом.
Часть 1.
Мордехай Штейн
Почему я стал сионистом.
Часть 2.
Мордехай Штейн
Путь домой длиною в 48 лет.
Часть 1.
Григорий Городецкий
Путь домой длиною в 48 лет.
Часть 2.
Григорий Городецкий
Писатель Натан Забара.
Узник Сиона Михаэль Маргулис
Памяти Якова Эйдельмана.
Узник Сиона Михаэль Маргулис
Памяти Фридмана.
Узник Сиона Мордехай Штейн
Памяти Семена Подольского.
Узник Сиона Мордехай Штейн
Памяти Меира Каневского.
Узник Сиона Мордехай Штейн
Памяти Меира Дразнина.
Узник Сиона Мордехай Штейн
Памяти Азриэля Дейфта.
Рафаэл Залгалер
Памяти Шимона Вайса.
Узник Сиона Мордехай Штейн
Памяти Моисея Бродского.
Узник Сиона Мордехай Штейн
Борьба «отказников» за выезд из СССР.
Далия Генусова
Эскиз записок узника Сиона.Часть 1.
Роальд Зеличенок
Эскиз записок узника Сиона.Часть 2.
Роальд Зеличенок
Эскиз записок узника Сиона.Часть 3.
Роальд Зеличенок
Эскиз записок узника Сиона.Часть 4.
Роальд Зеличенок
Забыть ... нельзя!Часть 1.
Евгений Леин
Забыть ... нельзя!Часть 2.
Евгений Леин
Забыть ... нельзя!Часть 3.
Евгений Леин
Забыть ... нельзя!Часть 4.
Евгений Леин
Стихи отказа.
Юрий Тарнопольский
Виза обыкновенная выездная.
Часть 1.
Анатолий Альтман
Виза обыкновенная выездная.
Часть 2.
Анатолий Альтман
Виза обыкновенная выездная.
Часть 3.
Анатолий Альтман
Виза обыкновенная выездная.
Часть 4.
Анатолий Альтман
Виза обыкновенная выездная.
Часть 5.
Анатолий Альтман
Памяти Э.Усоскина.
Роальд Зеличенок
Как я стал сионистом.
Барух Подольский


НЕЛЕГАЛЬНАЯ СИОНИСТСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
В 1960-1971 ГОДЫ

(Глава из книги «’Еврейская’ камера Лубянки»)


Михаэль Маргулис



       "Агитация или пропаганда, проводимая в целях подрыва или ослабления Советской власти.., а равно распространение либо изготовление или хранение в тех же целях литературы такого же содержания - наказывается лишением свободы на срок от шести месяцев до семи лет" (Ст. 70, Уголовный кодекс РСФСР, 1970 г.).


1. У истоков еврейского самиздата.

       Кроме встреч с бывшими лагерниками, арестованными за сионизм, в конце 50-х годов я познакомился с евреями, известными деятелями культуры на идиш.

       Это были Нехама Лифшицайте, наша народная певица, литературный критик Овсей Любомирский, его жена, композитор, автор песен на идиш Ревекка Боярская.

       С Ревеккой Боярской, музыка которой для песни "Колыбельная" ("Бабий Яр" на слова Овсея Дриза) стала своеобразным Реквиемом для тысяч евреев, уничтоженных нацистами в Киеве, я познакомился на концерте Нехамы Лифшицайте в Москве в 1958 году.

       О встрече с Нехамой я писал позднее в Израиле:

       "Проходят годы, забываются боли и утраты, и н памяти всплывают светлые картины, первые встречи с еврейской песней, встречи с Нехамой. Москва, 1958 год, маленькая женщина в белом платье поднимается на сцену. В зале сидят любители песни на идиш, жены и матери евреев, которые уже никогда не вернутся домой из сталинских тюрем и лагерей. Нехама поет задушевно, слегка жестикулируя, песни "Ди кранке шнайдерл", "Катерина-молодица", и бальзам, который называется "идишкайт", разливается в зале. Ее песня заполняет душу и будит самые сокровенные еврейские чувства. И я сам тоже возвращаюсь к жизни после сталинских тюрем и лагерей" (Журнал "Круг", №542 от 7.12.1987).

       Именно после этого концерта, состоявшегося в центре Москвы, я познакомился с Ревеккой Боярской.

       Мы оба были очарованы песней Нехамы: я, бывший заключенный, сионист-лагерник, и она, пожилая женщина, еврейский композитор. Я проводил Боярскую в ее маленькую комнату в коммунальной квартире в одном из переулков улицы Герцена, рядом с Московской консерваторией. Здесь, в полутемной комнате, половину которой занимало пианино "Бехштейн", Ревекка написала музыку к одной из самых трагических песен на идиш ("Колыбельная") - "Лю-леньки-Люлю", пела мать, потерявшая детей в Бабьем Яру.

       Муж Ревекки Боярской, Овсей Любомирский стал моим первым учителем языка идиш. Я с благодарностью вспоминаю свои первые визиты в эту семью, где "маме лошн" нашел своих верных друзей и покровителей. Овсей Любомирский учил меня языку идиш по учебнику "Элементарз", привезенному из Польши. Главным стимулом для меня была любовь к культуре евреев, уничтоженных нацистами во время Второй мировой войны. И была еще одна причина: я был влюблен в песни Нехамы. Я хотел читать и писать на языке, на котором говорила в эвакуации моя бабушка Рина, а после войны - мои незабвенные родители.

       Овсей Любомирский по моей просьбе также начал знакомить меня с ивритским алфавитом, и мы читали первый раздел Торы, "Брейшит", который я выучил наизусть.

       Ревекка Боярская умерла в середине 60-х годов и была похоронена на новом Востряковском кладбище. Я шел за ее гробом (было мало провожающих друзей, но хорошо помню поэта Керлера), и траурная мелодия "Бабьего Яра" звучала в моих ушах.

       Эти славные евреи, Ревекка и Овсей, познакомили меня с Эзрой Моргулисом, передавшим мне эстафетную палочку для работы на "ниве" еврейского самиздата.


2. Эзра Моргулис (мой однофамилец, но не родственник).

       Овсей Любомирский привез меня на квартиру Эзры Моргулиса, в районе метро "Университет". В большой коммунальной квартире Эзра Моргулис, реабилитированный после XX съезда, получил маленькую комнату.

       Эзра Моргулис (Сергей Сергеевич для русских соседей) с первых минут знакомства приближал к себе новых людей. Высокого роста, с копной седых волос, умевший слушать, он стал душой и организатором первого в Москве кружка еврейской молодежи и интеллигенции. В его комнате на столах лежали вырезки из газет, на полках стояли томики Шолом-Алейхема, журналы с материалами об Израиле и верные солдаты еврейской мысли - 16 томов Еврейской энциклопедии на русском языке (дореволюционное издание).

       Эзра, узнав, что я был арестован за сионизм, с первых дней относился ко мне с большой симпатией. Он рассказал, что открыто собирает материалы об Израиле и еврейской культуре, ничего не прячет и не боится КГБ. Эзра говорил своим друзьям, что всю ответственность берет на себя, не видит в своей деятельности криминала и если будет вызван на допрос, то расскажет о своей деятельности, которую он определял как гуманитарную и просветительскую.

       Во время визита Эзра передал мне свою работу "Идиш или иврит" - о полемике, возникшей на Западе и в Израиле вокруг вопроса о приоритете одного из двух главных языков еврейского народа. Хорошо помню, что у нас было единое мнение по этому вопросу: мы, евреи России, не видели серьезной причины для споров, живя среди ассимиляторов, искали свой путь к еврейским корням и истокам, и оба языка помогали нам в этой благородной деятельности.

       Эзра Моргулис был больным человеком, он просидел в советских концлагерях около 17 лет и после второго ареста пришел к сионизму. Он ушел от семьи (дочь - врач, сын - архитектор), понимая, что его деятельность может навлечь на них неприятности со стороны КГБ, полностью посвятил свою жизнь служению еврейскому народу.

       Эзра Моргулис написал в 1962-64 гг. двухтомный труд «Обзор жизни еврейских общин» - около 600 машинописных страниц, в котором давалось краткое описание положения еврейских общин в диаспоре, рассказывалось об их культуре, связи с Израилем, подробно освещалось положение советских евреев, обреченных антисемитской политикой властей на полную ассимиляцию. (Рассказ Эзры Моргулиса «Случай в городе Липске» (1960 г.) приводится после данного текста - Редакция сайта).

       Еще ранее, в 1960 году, Моргулис закончил монографию «Государство Израиль» объемом около 230 страниц, напечатанных на машинке, где с сионистских позиций, в популярной форме давалась информация о сельском хозяйстве, культуре, науке, Армии обороны Израиля. Эта книга в «черном» переплете попала в Израиль еще в начале 60-х годов, первый экземпляр сейчас бережно хранится в библиотеке Центра исследований и документации восточно-европейского еврейства при Иерусалимском университете.

       Эти самиздатовские работы были переплетены и отправлены из Москвы в Минск, Ригу, Ленинград и другие города бывшей советской империи. Все технические "дела", связанные с распространением и печатью материалов кружка Эзры Моргулиса, выполнял инженер-геодезист Соломон Дольник, арестованный в 1966 году органами КГБ якобы за "шпионаж" и находившийся в тюрьме и лагерях с 1966 по 1970 год.

       В один из визитов Эзра познакомил меня с Майримом Михайловичем Бергманом, знавшим, кроме идиш и иврита, еще три европейских языка. Бергман был одним из первых переводчиков романа Леона Уриса "Эксодус" на русский язык (1960-61 гг.). Этот перевод, объемом в 60 и 150 страниц машинописного текста, разошелся в десятках копий по многим городам советской империи. Он оказал огромное влияние на пробуждение еврейского национального самосознания и борьбу за выезд в государство Израиль.

       Вот краткий портрет этого замечательного человека.

       Жил он в районе метро «Аэропорт». Он был моим со¬седом, когда я жил на Ленинградском проспекте. Майрим Михайлович Бергман был профессиональным переводчиком, активным членом кружка Эзры Моргулиса.

       Как он выглядел? Хромал, благородной внешности, типичной интеллигент. Когда я с ним познакомился, ему, наверное, было уже за шестьдесят. У него было традиционное еврейское воспитание, он, как и Эзра Моргулис, блестяще знал идиш и иврит, но, кроме этого, еще три или четыре европейских языка.

       У него я получил один из первых, а может быть, самый первый перевод "Эксодуса". Я думаю, что это было в начале 1960 года, но не позднее 1961 года. Это был перевод, который Майрим Михайлович сделал с немецкого микрофильма, хранившегося в Библиотеке имени Ленина. Он много дней ходил в библиотеку, тщательным образом просматривал этот микрофильм. Это был немецкий перевод английского оригинала, и потом он сделал большое сокращение, и до сих пор я помню два варианта этого перевода. Первый вариант - объемом в 60 страниц машинописного текста, а потом ко мне попал более обширный вариант, кажется, 150 или 200 страниц.

       Для меня, человека, прошедшего советские концлагеря и арестованного за сионизм, это было открытие. Я всю ночь читал эту книгу и потом еще несколько дней ходил под впечатлением... И когда я давал перевод своим друзьям, это им просто открывало глаза на Израиль и они влюблялись в страну.

       Бергман перевел книгу польского профессора, еврея, Бернарда Марка, «История Варшавского гетто», и важнейший труд по истории сионизма на английском языке, автобиографию будущего президента Израиля Хаима Вейцмана, дающую информацию о сионистских конгрессах, борьбе за Декларацию Бальфура и другие материалы по истории еврейского государства. Теперь эта книга издана в двух томах в «Библиотеке Алия» под названием «В поисках пути».

       В квартире Бергмана я впервые увидел знаменитую фотографию Альберта Эйнштейна, выполненную фотографом Филиппом Хальсманом, дальним родственником Майрим Михайловича. Этот портрет украшал книгу Кузнецова о создателе «теории относительности».

       Из других членов кружка Эзры Моргулиса я помню поэта Альбрихта и техника-геодезиста Соломона Дольника.

       Помню свой последний визит к больному Моргулису, который находился в отдельной комнате при клинической больнице, где врачом работала его дочь. Эзра, предвидя скорую кончину, просил продолжать его деятельность и завещал мне свой архив еврейского самиздата.

       Летом 1965 года (после кончины Эзры Моргулиса 8.3.65) мне позвонила женщина, жена архитектора, фамилию их я не помню, члены кружка Эзры Моргулиса, и попросила приехать к ней на дачу под Москву. Там она передала мне старый чемодан, в котором находилась большая машинописная книга в черном переплете «Государство Израиль», журналы «Шалом» и «Ариэль» на русском языке, а также «Вестник» (или «Сборник»), подборка материалов «Горький об антисемитизме», составленные Эзрой Моргулисом и Дольником. Все эти материалы стали базой нелегального архива московского еврейского самиздата и пополнялись мною до осени 1971 года, когда мы с Нэрой уехали в Израиль.

       Настало время рассказать о шофере нашего нелегального архива, который с большим риском для себя перевозил эти материалы по Москве и к себе на дачу. Это был Михаил Ревзин, старый колымский заключенный, приговоренный к расстрелу за попытку бегства в американскую зону в Западном Берлине, а оттуда в Эрец-Исраэль, с заменой на 25 лет лагерей в 1947 году. Миша выжил в лагерях благодаря своей профессии, и преподавал автодело в Московском автодорожном институте.

       Отец двух чудных ребят, он был прекрасным семьянином, и ему было трудно уговорить жену-еврейку, дочь старых большевиков, подняться и уехать в Израиль. Он остался в Москве, и во время моего визита в 1993 году я не сумел его разыскать. Сегодня мне ничего не известно о его судьбе.

       Миша Ревзин знал адреса всех московских квартир, где хранились наши нелегальные материалы.

       За годы деятельности кружка Эзры Моргулиса (1960 — 1966) было переведено и отпечатано около 40 самиздатовских работ. Все эти материалы были проникнуты чувством любви к еврейскому народу и государству Израиль. Вот имена евреев, которые рисковали своей жизнью и свободой, храня эти материалы:

       Доктор Борис Резников (мой школьный товарищ) и его жена Светлана, жившие в районе станции метро «Проспект Вернадского».

       Ада Фингарет и ее муж Борис, пианист и аккомпаниатор, жившие в маленькой однокомнатной квартире в районе метро «Зюзино». Я приезжал к ним днем, чтобы забрать оригиналы материалов и сделать с них копии, потом расходившиеся в Москве, Киеве, Риге и в Грузии.

       Эмма Левина и ее отец - Левин Яков Вульфович, преподавательница испанского языка в университете, в семье которой еврейский архив сохранялся около тридцати лет и был привезен мною в Израиль летом 1993 года из Москвы.

       Огромный чемодан сионистской литературы хранился у самого Миши Ревзина на даче под Москвой. Там, в основном, находились все фотокопии еврейского самиздата. Миша Ревзин приезжал к нам на Гоголевский бульвар, и оттуда начинался нелегальный маршрут на квартиры московских евреев.

       Вспоминаю последнюю встречу с Мишей Ревзиным. Он отвез нас с Нэрой и Ефимом Абрамовичем, профессором Зарубинским, в аэропорт Шереметьево-2, откуда мы улетали в Вену и затем в Израиль. Я запомнил его, стоявшего в толпе рядом с Ефимом Абрамовичем, отцом Нэры, и моим тестем.

       Судьбе было угодно, чтобы эта поездка стала прощальной, и этих друзей и товарищей я больше никогда не увидел. Мой тесть, профессор Ефим Абрамович Зарубинский, умер в декабре 1972 года, после подачи документов на выезд в Израиль и разрыва с компартией, в которой он состоял около пятидесяти лет. Миша Ревзин также ушел навсегда, да будет память о них благословенна!

       Судьба других "адресатов" и хранителей "еврейского самиздата" была более благоприятной.

       Доктор физики Борис Резников после десяти лет отказа приехал в Израиль и работает в Еврейском университете в Иерусалиме, его жена Светлана преподает математику, а их сын Андрей, ученик профессора Пятецкого-Шапиро, защитил докторат по математике в Институте имени Вейцмана. Ада и Борис Фингарет, выйдя на пенсию, живут в Хайфе, возле своих детей.

       Эмма Левина живет в Москве, и она разрешила рассказать о своей деятельности.

       Спасибо вам, друзья, за участие в нашем еврейском национальном движении. Вы рисковали своей жизнью и свободой. Благодаря вашей деятельности тысячи олим (репатриантов) приехали в Израиль. Спасибо.

       Об одном ярком эпизоде, связанном с нашей нелегальной деятельностью, мне хочется вспомнить и рассказать.

       За полгода до отъезда в Израиль (4.11.1971 г.) я решил передать часть материалов сионистского архива киевским активистам алии.

       Еще ранее, в Москве, возле синагоги, я познакомился с одним из киевских активистов борьбы за алию, Борисом Красным. Приехав в Киев весной 1971 года, я навестил своего старого друга, писателя Натана Забару, и через него связался с Красным. Борис Красный познакомил меня с профессором химии Владимиром Барбоем, который пригласил меня к себе домой.

       Профессор Барбой, отсидевший десять лет в советских лагерях (находился в немецком плену во время войны, чудом уцелел, хотя был евреем, за что отсидел много лет после ареста МГБ), был очень осторожен и, устроив мне настоящую проверку, решил, что я «кошерный», т. е. мне можно доверять. Мы отправились с ним на прогулку (боялись подслушивания КГБ в его квартире) и во время беседы выяснили, что наши взгляды совпадают по вопросу о неприсоединении еврейских борцов за алию в Израиль к политической борьбе русских диссидентов и украинских националистов («самостийников»).

       Я рассказал профессору Барбою о позиции старых сионистов-лагерников (М. Г. Гурвича, И. Б. Минца, Я. Н. Эйдельмана), защищавших идею самостоятельной борьбы еврейского национального движения за выезд в Израиль.

       Мы все, сионисты-лагерники, сочувствовали борьбе русских диссидентов за демократизацию и права человека в России, однако сами в этой деятельности участия не хотели принимать, учитывая печальный опыт Чехословакии и Польши, где во всех действиях местных правозащитников антисемиты видели «руку» евреев и Израиля.

       Профессор Барбой полностью поддерживал эту позицию. Это был серьезный человек, готовый рисковать за «дело». Мы договорились о пересылке нашего сионистского архива (его части) в Киев, в связи с моим приближающимся отъездом в Израиль.

       Весной 1971 года я пригласил профессора Барбоя в Москву, где познакомил его с моим старым другом Михаилом Григорьевичем Гурвичем.

       Мы договорилсь с профессором Барбоем о его визите в Москву вместе с Борисом Красным для вывоза части нашего нелегального архива еврейского «самиздата».

       Помню, в мае 1971 года поздно вечером, предварительно предупредив меня по общественному телефону, к нам в квартиру поднялся Борис Красный. Мы жили тогда на Гоголевском бульваре, напротив памятника Гоголю, в доме из туфа, в самом центре Москвы, в двух шагах от метро «Арбатская». Молча спустились во двор, где нас ждало такси, на котором приехал Борис с Киевского вокзала. Не разговаривая в машине, мы поехали к Боре Резникову на улицу Удальцова.

       Я поднялся к нему на лифте на шестой этаж без предварительного звонка по телефону, чтобы избежать прослушивания со стороны КГБ. Борис был дома и сам открыл дверь. Я молча прошел в соседнюю комнату, подошел к полке, на которой лежал чемодан. Жестом показав наверх, объяснил причину своего визита, взял чемодан и завел разговор на другую тему. Через пять минут попрощался и спустился вниз с чемоданом.

       Инстинкт бывшего заключенного подсказал мне: не выходи с чемоданом, а вдруг следят КГБ? Я поставил свой чемодан, наполненный сионистской литературой, под лестницу. Затем, выйдя во двор, увидел, что рядом с такси, в котором сидел Борис Красный, стоит еще одна серая «Волга». Место было пустынным, и новая машина вызывала подозрение: возможно, следят кагебисты.

       Я подошел к нашему такси и увидел в соседней «Волге»-двух мужчин, сидевших на заднем сиденьи, один из которых «читал» газету.

       Я обратился к Борису и сказал, что забыл деньги в нашей квартире. Борис Красный, указав на серую «Волгу», дал понять, что за нами следят. Я быстро оценил ситуацию: надо было выручать чемодан и себя. Вновь вошел в подъезд дома Резникова, убедившись, что за мной никто не следит. Вызвал лифт, забрал чемодан и снова оказался в квартире Бориса и Светланы. Я объяснил Боре, что забыл деньги, а жестом попросил поставить чемодан на место. Поблагодарив хозяина квартиры «за деньги», сказал, что позвоню через пару дней, и попрощался. Борис не проявил никакого волнения, молча подал руку - нервы старого альпиниста выдержали и этот «экзамен».

       Я спустился вниз, сел рядом с Красным в такси, и мы поехали на вокзал, где в вагоне поезда Москва-Киев нас ожидал профессор Барбой.

       У меня отлегло от сердца: мы были «чистые», и серая «Волга» с сотрудниками КГБ «плыла» за нами, не вызывая страха и волнений.

       Возле вокзала я вышел из такси и попрощался с Борисом: новый арест, новый срок и новый этап не состоялись.

       Кагебисты тоже вышли из своей машины и долго смотрели мне вслед, пока я поднимался по ступенькам к станции метро «Киевская» (уже в Израиле мне стало известно, что часть оставленного мною архива удалось вывезти в Киев).

       Знакомство с Эзрой Моргулисом и его помощником Соломоном Дольником помогло мне заниматься самиздатовской деятельностью самостоятельно. Один из важнейших материалов, переведенных мною и моей женой Нэрой, был репортаж о разгроме египетской армии и авиации во время Шестидневной войны, опубликованный в газете «Санди Таймс».

       Во время поездки в Москву летом 1993 года мне удалось установить, что эту английскую газету нам передала Эмма Левина. В интервью, которое Эмма Левина дала мне в Москве в июне 1993 года, она подтвердила факт передачи нам этого материала, но как она сама получила и от кого, выяснить не удалось.

       В те далекие дни 1967 года в Москве евреи были потрясены молниеносной победой израильской армии, которой руководил генерал Моше Даян, над египетскими войсками. В те дни в России евреи, гордые своей победой (своей, то есть, израильской), вместо приветствия подносили руку, закрывая левый глаз (на левом глазу у Моше Даяна была знаменитая повязка), говорили «Шалом» (вместо «Привет»). Московские таксисты сообщали своим пассажирам: «Ну и евреи, дали прикурить арабам, пусть теперь не задирают нос!».

       Эта волна любви и гордости за своих братьев охватила тысячи евреев России и привела позднее к новому подъему еврейского национального движения, открывшему ворота алии в Израиль.

       Именно в этот период, в середине июня 1967 года, к нам попала английская газета «Санди Таймс». Мы с Нэрой перевели из этой газеты репортаж о разгроме арабов в Шестидневной войне. К этому материалу я добавил фото и географические карты, на которых были показаны удары израильской авиации по арабским аэродромам. Материал получился очень интересный, и чтение его вызывало чувство гордости и восхищения Израилем и его армией.

       Летом 1967 года мне удалось отпечатать в Одессе пять экземпляров этого материала. В этом деле мне помог лагерный друг художник Арон Мерхер и его сын Михаил.

       С Ароном Моисеевичем Мерхером я встретился в Мордовии, в Потьминских лагерях в конце 1951 года. Это был человек, влюбленный в еврейскую культуру и преданный ей. В начале 50-х годов, в «черные» годы сталинских репрессий сотни евреев были арестованы. Среди них оказался и художник Арон Мерхер. Его обвинили в «еврейском буржуазном национализме» и решением ОС при МГБ он был заключен и особые лагеря («Дубравлаг») сроком на 10 лет.

       Арон Моисеевич Мерхер родился в 1899 году на Украине. Его отец, преподаватель иврита, отдал сына учиться в знаменитую еврейскую школу в Одессе, директором которой был писатель Менделе Мойхер-Сфорим. Мерхер окончил Одесский университет, а затем Высшее художественное училище. В 1929 году он стал членом Союза художников, принимал участие в республиканских выставках.

       В эти годы Мерхер написал ряд картин по мотивам классиков еврейской литературы - Шолом-Алейхема, Менделе, Переца. Киевский музей приобрел несколько картин художника. Ленинградский этнографический музей экспонировал его работы по дереву на тему повести Шолом-Алейхема «Мальчик Мотл».

       В начале 30-х годов Мерхер становится директором Музея еврейской культуры в Одессе. Здесь была собрана коллекция предметов еврейского быта, фольклора и живописи.

       Во время Отечественной войны Арон Мерхер сражался против немецких фашистов, от рук которых погибли его отец и четыре брата. После демобилизации из армии Мерхер работал преподавателем живописи в Одесском художественном училище, и здесь был арестован.

       В концлагере Арон Мерхер рассказывал нам о еврейском искусстве и традициях нашей национальной культуры. Нашими друзьями были известный историк, профессор Ленинградского университета Матвей Александрович Гуковский и русский художник Александр Ивановский. Профессор Гуковский был известным специалистом по истории и культуре итальянского Возрождения. Профессор Гуковский и художник Арон Мерхер оказали на меня большое влияние, и я стал после выхода из концлагерей интересоваться еврейским искусством и культурой итальянского Ренессанса.

       Это были трудные годы на 18 лагпункте Дубравлага. После тяжелого рабочего дня мы собирались в каморке художника Ивановского (лагерного «художника») и, затаив дыхание, слушали лекции Гуковского и Мерхера по истории живописи и культуры.

       В лагере Мерхер мечтал о том дне, когда он приедет в Израиль. И вот этот день настал: в 1970 году Мерхер вместе с семьей своего сына Михаила поселился в Кирьят-Бялике возле Хайфы.

       Здесь Мерхер много и плодотворно работал. В 1973 году в Тель-Авиве, в клубе «Цавта» с большим успехом прошла его первая выставка. Затем состоялись персональные выставки в «Бейт Кац», в Кирьят-Бялике (1976 г.) и Кирьят-Моцкине в 1977 году. Арон Мерхер был принят в члены Союза художников Израиля. В последние годы жизни Мерхер работал над циклом портретов деятелей еврейской культуры, погибших в тюрьмах России. Среди этих работ выделялись портреты Соломона Михоэлса, Давида Бергельсона, Изи Харика. Наряду с этим, Мерхер написал цикл интересных миниатюр на темы еврейской жизни дореволюционной Одессы. Эти миниатюры открывают перед зрителем своеобразный мир одесских улочек и морские пейзажи. Большая часть картин художника Арона Мерхера находится в Израиле.

       Один экземпляр репортажа о Шестидневной войне я передал Виталию Свечинскому, который отвез его в Киев, и там местные активисты алии и писатель Натан Забара помогли распространять его в еврейском «самиздате» и дали хорошую оценку.

       Большинство материалов еврейского самиздата перепечатывалось на пишущей машинке. Но я, профессиональный фотокорреспондент, решил делать копии фотоспособом.

       «В своей лаборатории, будем ее так называть, я сделал, например, пять фотоэкземпляров двухтомника С. Дубнова «История еврейского народа». Получилось около шестисот страниц фотоотпечатков, и я хорошо помню, что такие люди, как Михаил Калик, Виталий Свечинский, первые грузинские сионисты, приехавшие в Москву, - все они получили по экземпляру. Тем же фотоспособом я отпечатал первые три экземпляра самоучителя иврита Риклиса (Интервью автора Владимиру Лазарису для книги «Диссиденты и евреи»).

       Деньги для этой работы нам передавали два еврея, к сожалению, не приехавшие в Израиль: умерший в Москве в 1984 году ветеран Отечественной войны и узник норильских концлагерей Макс Минц, и в прошлом доктор биологии Самуил Ромбэ, ставший в годы «перестройки» крупным бизнесменом (умер в США).

       В квартире Макса Минца в конце 1969 года я познакомился с узником тайшетских концлагерей («Озерлаг»), сионистом Ароном Фарберовым и его женой Полиной.

       Арона Фарберова, арестованного в 1949 году как члена нелегальной сионистской группы вместе со своим родственником, учителем истории Владимиром Левитиным, агитировать было не надо. Он был приговорен к смертной казни, замененной 25 годами концлагерей за желание нелегально уехать в Израиль. Арон Фарберов просил у меня учебники иврита и книги по истории еврейского народа, мечтая уехать в Эрец-Исраэль.

       Приехав в Израиль, я выслал Фарберову вызов, и уже в 1972 году вся его семья поселилась в Иерусалиме. Мы часто встречаемся и вспоминаем старых друзей, умерших в России.

       В этот же период я познакомился с художником Натаном Файнгольдом. Натан давно мечтал уехать в Израиль, был хорошо знаком с сионистами из группы «Эйникайт» (Меир Гельфонд, Эфраим Вольф) в Жмеринке, где он учился, и, чудом избежав ареста, уехал в Москву.

       Файнгольд хорошо знал многих евреев, участников диссидентского движения, но не разделял их взглядов. Он помогал сионистам и был активным членом еврейского движения. Кажется, уже в эти годы Натан начал заниматься «самиздатовской деятельностью» и переводил сочинения философа Мартина Бубера на русский язык, позднее изданные в Израиле.

       Я сделал репродукции его графических работ на еврейские темы, которые Натан переслал в Израиль. Он часто приходил в наш дом на Гоголевском бульваре и читал сионистские материалы, хранившиеся в моем нелегальном архиве. В начале 70-х годов Натан с семьей приехал в Израиль, и я был рад встретить старого товарища в аэропорту Бен-Гурион.

       В конце 60-х годов я, видимо, был «монополистом» в изготовлении географических карт Израиля. Соломон Дольник, член кружка Эзры Моргулиса, передал мне первый экземпляр карты, сделанной фотоспособом, с английскими названиями городов Эрец-Исраэль.

       Инженер Д., теперь живущий в Израиле, привез из Польши после Шестидневной войны 1967 года карту Израиля в новых границах до реки Иордан. В нашей «лаборатории» мы отпечатали около 500 карт, составленных из двух половинок, склеенных посредине, размером 30x40 см.

       И эта узкая вертикальная карта замелькала на стенах московских, киевских, ленинградских, одесских и минских квартир и стала зримым воплощением мечты, рассчитанной в километры.

       Но важнейшей работой в области еврейского самиздата после Шестидневной войны стала монография Якова Наумовича Эйдельмана «Диалоги», с автором которой я познакомился перед отъездом в Израиль (статью Михаэля Маргулиса о Якове Эйдельмане можно прочесть в этом разделе сайта. – Редакция сайта).



СЛУЧАЙ В ГОРОДЕ ЛИПСКЕ

Рассказ


Эзра Моргулис


       Город Мир только месяца два назад освободился от немецко-фашистского ига.

       Люди и учреждения возвращались из лесов и эвакуации, восстанавливали город и жизнь. Но пока еще кругом - разруха, запустение.

       Остовы и остатки разрушенных бомбами и пожаром зданий. Целые и также разбитые немецкие доты. Груды камней, кирпича, штукатурки. Изрытые воронками улицы. Развороченные тротуары. Кучи мусора и отбросов. Смрад и гарь. Прохожих совсем мало. И все они - серьезные, настороженные... Подозрительно оглядывают друг друга и словно спешат куда-то укрыться, как при сигнале тревоги. Совсем редко встретишь еврея...

       Инженер Левин вернулся в родной город скоро после изгнания из него гитлеровского зверья. Ему отгородили кусками фанеры угол в полуразвалившемся бараке - и он немедленно принялся за работу.

       Однажды в осеннее утро сорок четвертого года, когда Иосиф Наумович корпел над новой схемой технологического процесса для одного из восстанавливаемых заводов, кто-то осторожно постучался к нему в дверь, и перед ним предстал офицер, капитан советской армии. Небольшого роста, плотный, с типично еврейским лицом.

       Офицер козырнул и деловито спросил:

       - Вы - инженер Левин, Иосиф Наумович?

       - Да, я... - подтвердил Левин, почтительно привстав со стула, приветствуя неожиданного и необычного посетителя.

       - Вот и хорошо! - сказал капитан и, двинувшись с протянутой вперед рукой к столу Левина, - Разрешите представиться! Я - следователь окружной военной прокуратуры. Хусид — моя фамилия. Яков Моисеевич.

       - Очень приятно, - шаблонно, но с ноткой растерянности промямлил инженер. Они обменялись рукопожатием, и Левин предложил следователю табурет у стола, против себя.

       - Из прокуратуры? По какому поводу? - не замедлил поинтересоваться немало озадаченный инженер. - Слушаю вас, товарищ следователь!

       - Дело есть, - загадочно ухмыльнулся Хусид, - но - не беспокойтесь!.. Дело-то к вам, но не про вас.

       Он снял с себя промокшие на дожде шинель и фуражку, положил их, за отсутствием вешалки и всякой мебели в кабинете, на краешек стола, сел, закурил и объяснил цель своего визита.

       - Я веду сейчас следствие по делу о хищениях военного имущества на нашем базисном складе. Виновные уже найдены, но они, как водится, всячески отпираются. Ссылаются на нормы утруски, усушки и всякой другой чепуховины. Значит, нужна экспертиза. Конечно, серьезная, солидная, но где экспертов взять? Специалистов в городе пока очень еще мало... Не наехали еще... Вот мне и порекомендовали обратиться к вам, инженер Левин. Как вы на этот счет? Не поможете ли нам? Не возьмете ли на себя эту экспертизу?

       Левин заверил следователя в своей постоянной готовности сделать что-нибудь нужное и полезное для военных организаций, но стал, однако, отказываться от роли эксперта. Он сослался на недостаточную свою компетентность в подлежащих экспертизе вопросах. Но после повторных просьб и настояний следователя все-таки дал свое согласие.

       Договорились быстро и точно о порядке и месте экспертизы.

       Деловой разговор был полностью и успешно исчерпан.

       Следователю Хусиду можно было уже не отнимать больше времени у занятого человека.

       Однако... Он почему-то продолжал сидеть на своем табурете. Достал из кармана папиросы и зажигалку, закурил и вопросительно уставился глазами на инженера, как будто желая, но почему-то не решаясь еще что-то сказать или спросить.

       Левин опередил его:

       - Позвольте спросить... В частном порядке... Вы до войны жили в Мире?

       - Нет, я из Гуска, недалеко от Мира.

       - Давно работаете в прокуратуре?

       - Давно. Еще пацаном с ЧК работал.

       - Вот как! В Мире, вероятно, временно?

       - Конечно. Я всегда в разъездах. Веду борьбу с тыловыми вредителями.

       - Ну, а что там с еврейским населением? Остался кто-нибудь в живых? Почему так получилось?

       Хусид горько покачал головой:

       - О! Этот вопрос больше всего волнует и мучит меня теперь! Хотите, скажу вам открыто, как еврей еврею... Когда я теперь встречаю живого еврея, меня охватывает радостное смятение, хочется от всей души протянуть ему руку. Подать ему старый наш, добрый, человечный «шолом-алейхем», даже обнять его, как дорогого родного брата или отца, как дорогого и желанного друга. И, конечно же, расспросить и узнать, каким это чудом он в живых остался.

       Он глубоко затянулся папиросой и продолжал:

       - А евреям об этой войне есть что рассказать друг другу и потомкам. Вот и с вами, товарищ Левин, могу побеседовать про наши дела еврейские, про страшные еврейские «цорес». Не возражаете?

       - О! Пожалуйста, товарищ Хусид! Прошу вас, мне очень интересно.

       - Ну, так вот. Вы давно уже в Мире?

       - С сентября, третий месяц.

       - На фронте были?

       - А как же? Но был ранен в ногу, лежал долго в госпитале, а год назад был снят с военного учета.

       - А как ваша семья? С вами в Мире?

       - О, нет! Семья моя вся погибла здесь в гетто - жена, сын, родители... А у вас как?

       - И у меня так. Потерял жену, дочку, всех родных. Круглым сиротой остался.

       Голос его дрогнул, лицо побагровело, затуманились глаза. Он быстро выхватил из кармана платок, провел им по глазам и жалобно, как бы про себя, добавил:

       - А тут еще оставшаяся после немцев шваль из бывших их прислужников не перестает шипеть и гавкать на нас: «Недорезанные»! Вот положение!

       Он нервно поднялся с табуретки, заходил по кабинету и в сильном возбуждении, на ходу:

       - Мне, советскому офицеру и члену партии, тяжело и даже не положено говорить об этом. Но как же молчать? Что это сделали с нами, евреями?!

       - Вы на службе, наверное, насмотрелись и навидались всего, что нервы ваши сдали, - сочувственно заметил Левин.

       - Это уж да! - вздохнул Хусид, - видел я рвы и ямы с трупами замученных, расстрелянных и сожженных наших матерей, жен, детей. Видел я безумные глаза и рано поседевшие головы случайно спасшихся. Слышал я - и еще сейчас стоят в ушах - предсмертные хрипы, стоны, вопли невинно погибающих сынов и дочерей нашего народа!

       Он налил себе стакан воды из графина, выпил и продолжал:

       - Я понял многое, чего раньше и представить себе не мог и во что не верил. Какая получилась страшная трагедия?! Перед пулями и печами Гитлера евреи фактически оставались совершенно одинокими... без всякой защиты и заступничества!

       - Что вы? - перебил его в недоумении Левин, - а Советский Союз? Мало он наших спас? Хотя бы эвакуацией их на восток?

       - Верно! Спас! Это была спасительная профилактика. А на оккупированных немцами территориях? Сделана ли была где-нибудь хотя бы одна попытка спасти или предупредить гибель десятков тысяч евреев от рук гитлеровских злодеев и местных полицаев? Имел ли место хотя бы один случай прямого мщения и расплаты за реки невинной еврейской крови?

       - Я не согласен с вами, товарищ Хусид, - вновь прервал его Левин, - что-то тут не так! Еще война не окончилась - рано еще делать выводы!

       - Ошибаетесь, товарищ Левин! Не знаю, как вы, но я не слышал ни об одном факте, чтобы, скажем, какое-нибудь подразделение или группа наша – армейская ли, партизанская или партийно-подпольная, - узнав о готовящемся уничтожении евреев в каком-нибудь местечке или гетто, приняла и провела против этого какие-нибудь специальные контр-меры и действия. Так, как это сплошь и рядом делалось, например, для освобождения и спасения из тюрем и когтей гестапо не только целой группы, но даже одного только партизана или подпольщика. А о евреях? Истребление их - явление, мол, давно известное, привычное, почти нормальное, на роду им написанное... К тому же, военного значения не имеет. На ход войны не влияет. Ну и пусть! А потом выразят, конечно, сочувствие, глубокое сожаление, протест напишут... Помощь же и спасение евреев нигде и никогда не ставились прямой и специальной задачей армейской или партизанской части и всегда были лишь косвенными, побочными и третьестепенными результатами общих побед над немцами. Так оно, товарищ Левин, или не так?

       - Не знаю. Я не в курсе, - уклончиво пробормотал Левин.

       - Только так! - поддакнул себе решительно Хусид. - Но больше всего меня обидело и потрясло вот что. Мы не только специально не занимались мщением убийцам и палачам еврейского населения - мы даже... Мы даже избегали, вроде стыдились показать себя открыто защитниками и мстителями за евреев как таковых! Даже тогда, когда действительно являлись ими! Вот вам пример – случай в городе Липске. Рассказать вам?

       - Конечно, пожалуйста, - буркнул в замешательстве Левин.

       Хусид выпил второй стакан воды, вытер платком пот на лбу и усталым и дрожащим голосом рассказал:

       - В городе Липске было замучено и убито четыреста жителей-евреев. Не немцами, а местной преступной шайкой.

       Когда наши войска вступили в город, нам удалось быстро выловить почти всех участников этой шайки, в том числе и главаря ее - Мазрука. Начали следствие, допросы. Бандиты и не думали отрицать свои деяния. В один голос утверждали, что «жидов» можно и нужно убивать и что в этом ничего преступного и заслуживающего наказания нет.

       Особенно нагло и мерзко себя вел их атаман - Мазрук. Этот отъявленный бандит не переставал бахвалиться своей лютой ненавистью к «жидам». Он заявлял, что всех четыреста «жидов» расстрелял он сам отнятым у него при аресте маузером. Что если бы в Липске было бы больше евреев, он бы и тех без жалости и колебаний отправил на тот свет. Что советским властям должно быть стыдно карать его и его подручных за каких-то там «пархатых жидов».

       Военный суд приговорил Мазрука к публичной казни через повешенье. Как я обрадовался этому приговору! Вот, думаю, будет хоть раз на людях отомщена еврейская кровь! Я горячо принялся за подготовку казни. На центральной площади города были сооружены помост для представителей власти и виселица возле него для Мазрука.

       Смотреть казнь пришло все население города. Над площадью нависла гнетущая тишина. Толпа, хмурая, угрюмая, в испуге посматривала то на помост, то на Мазрука у виселицы. А я предвкушал сладость мщения. Не мог дождаться уже минуты, когда будет, наконец, вздернут на виселицу виновник гибели моих братьев и сестер.

       И дождался. Военный комендант громко и четко читает приговор. Я стою у помоста, смотрю ему в рот, с жадностью ловлю каждое его слово. Вот-вот он объявит во всеуслышанье самое важное и нужное для меня: что Мазрук приговорен к повешенью за массовое уничтожение им евреев Липска.

       И тут... что я слышу?! Мазрук карается виселицей за убийство четырехсот... СОВЕТСКИХ ЛЮДЕЙ! Ну, знаете?! Я обомлел, был до того огорошен, что ноги мои подкосились, и острая боль резанула мое сердце. Понимаете? Вешали убийцу не евреев, а «советских людей»! Почему же так? Ведь Мазрук убивал именно евреев и только евреев, а не «советских людей»! Выходит, в СССР евреев вовсе нет и нечего о них упоминать! Они всего лишь «советские люди». Вот и разберитесь! Все ясно! Что до меня, то я словно прозрел с того дня. Стал в первую очередь евреем, а уж потом «советским человеком»! И горжусь тем, что являюсь сыном пусть преследуемого и гонимого, но зато великого в уме, культуре и талантах еврейского народа!

       Он вздохнул и глянул на свои наручные часы. Схватил со стола свою шинель и фуражку, торопливо оделся и - к Левину:

       - До свидания! Жду вас завтра в прокуратуре. Прошу без опозданий. Честь имею. - Он козырнул и быстро вышел из кабинета.

       Скрип половиц коридора под его ногами уже давно затих, а инженер Левин все еще напряженно глядел на дверь, за которой исчез Хусид.

       Глядел, словно внезапно разбуженный визитом следователя, весьма заинтересованный «случаем в городе Липске», и решал задачу о себе:

       - Кто же я раньше: «еврей» или «советский человек»?

 
Главная
cтраница
Воспоминания Наши
интервью
Узники
Сиона
Из истории
еврейского движения
Что писали о
нас газеты
Кто нам
помогал
Фото-
альбом
Хроника Пишите
нам