Воспоминания

ЗАБЫТЬ ...НЕЛЬЗЯ!

Часть 2.

Евгений Леин

«Бывшая царская тюрьма – ныне картонажная фабрика»

       В центре города на Адмиралтейской набережной высится интуристский отель «Ленинград» с видом на просторы воспетой русскими поэтами реки Нева. Из окон отеля зарубежные гости могут видеть знаменитый символ Октябрьской революции – крейсер Аврора, залп орудий которого, согласно большевистской легенде, возвестил о начале штурма Зимнего дворца – "резиденции русских царей и оплота самодержавия".

       Прекрасный вид на просторы полноводной красавицы реки от Кировского до Дворцового мостов, панорама зданий на Дворцовой набережной, Зимний дворец-Эрмитаж, Стрелка Васильевского острова с Ростральными колоннами восхищают многочисленных туристов. И невозможно представить, что всего в 800 метрах от шикарного отеля для иностранцев выше по течению реки находится другая достопримечательность города, воспетая поколениями заключенных “Тюрьма Центральная”. Лишь тот, кто вздумал бы покататься на речном трамвайчике, мог увидеть мрачные корпуса, окруженные мощной каменной стеной. Но мало кто из туристов обращал внимание на эти безликие здания. Если же кто-то и задавал неуместный вопрос, то экскурсовод, не моргнув и глазом, отвечал: "Это – бывшая царская тюрьма, а ныне картонажная фабрика".

       Экскурсовод говорил почти правду. Действительно, вывеска «Тюрьма Центральная» уже давно снята и заменена на «Учреждение ИЗ-45/1». Верно и то, что малолетки – подследственные от 14 до 18 лет, привлекаемые к ‘общественно-полезному’ труду с момента ареста, клеили картонные коробки, используемые в камерах под мусор. Но экскурсовод умалчивал о том, что «Учреждение ИЗ-45/1» в официальных бумагах именовалось еще и как «Следственный Изолятор Ленинградской области №1». В народе же это жуткое учреждение было широко известно под названием ‘Кресты’.

       К этому «Учреждению» и везли меня в ‘автозэке’ 20 мая 1981 года.

       Томительно долго мы петляли по городу от одной районной кутузки к другой, пока не набили ‘автозэк’ заключенными, как бочку сельдью. Но вот машина остановилась. Заскрипели массивные ворота, пропустили ‘автозэк’ и тут же захлопнулись опять. Оказалось, что за наружным забором есть еще один – внутренний. Опять проверка, и приоткрылись ворота второго круга ‘советского рая’…

Оставь надежду всяк сюда входящий.

       Всех, привезенных в ‘автозэке’, заперли в ‘собачник’. Это камера, стены которой заляпаны цементом – шубой, так чтобы заключенные не имели возможности писать на стенах. Скамейки наглухо вмонтированы в пол. Сесть места хватило не всем, и многие стояли.

       Часа через два дернули на шмон. Затем раздели донага и погнали, как стадо, на врачебный осмотр. Этот осмотр свелся к тому, что некая баба в белом халате тыкала яркой лампой в пах: нет ли ‘мондавошек’, потом – в голову: нет ли вшей. На ночь перевели в другую камеру с нарами, где все и провели ночь вповалку. Это была так называемая ‘карантинка’.

       Кто же они – эти зэки, о которых я знал ранее только понаслышке. Вот этот и тот, с наколками, – определенно матерые преступники. Игнорируя всех и вся, развалились на нарах и делятся друг с другом сведениями об общих знакомых: кто, где и за что сидит. Речь идет, в основном, о жестоких грабежах. Поражает будничный тон их беседы.

       Молодой армянин–домушник дружелюбно и с видимым удовольствием стал наставлять меня, рассказывая о правилах тюремного поведения и общения. Выглядел он вполне интеллигентно и оказался интересным собеседником, что казалось в той стрессовой ситуации более чем странным. Шахматист, человек с музыкальным образованием и профессией домушника, этот молодец обчистил квартиру, взяв за одну ходку драгоценностей на сумму более 4000 рублей. (Вспомним, что месячная зарплата инженера в те годы составляла около 110 руб.) Он спросил меня, чего я стою? Выяснив, что, имея ученую степень кандидата наук, я за 21 год работы сумел приобрести лишь трехкомнатную кооперативную квартиру и подержанную машину «Запорожец», он долго смеялся. Мой собеседник считал, что работать бессмысленно из-за низкого уровня зарплаты. Лучше воровать. Статья 144 УК - ‘хищение личного имущества’ – не строгая, подпадающая под все амнистии и сокращения сроков. Попадается он редко. Отсидки, по его мнению, оправдываются тем высоким жизненным уровнем, который он обеспечивает своей жене и двум дочерям. Конфискации имущества он не боится, так как официально его брак с женой не зарегистрирован. Моральный аспект кражи его не волнует - свобода выбора профессии! Кроме того, крадет он только по наколке, т.е. в бедную квартиру не войдет. А обеспеченные люди в СССР часто и не сообщают о кражах, так как боятся, что власти заинтересуются источником их состояния и начнут расследование о ‘нетрудовых доходах’. В этом случае потерпевшие запросто могут превратиться в обвиняемых. Домушник явно любовался собой и покровительствовал мне.

       Совсем другой категорией заключенных были так называемые бакланы: хулиганы, насильники, шерстяные воришки, стянувшие мимоходом белье или пару джинсов. Все они, как правило, алкаши и жестокие истеричные трусы. Забьют безжалостно и без причины слабого и нерешительного, но сразу слиняют, встретив отпор.

       Основная же масса заключенных в советских следственных изоляторах – это не убийцы, не бандиты и не перечисленные выше категории лишних в обществе развитого социализма людей, а жертвы социалистической системы хозяйствования.

       Встретился я с Виктором Д. – бывшим начальником геологической партии. Работая ‘в поле’, Виктор оформлял ‘мертвые души’. Проблема эта – чисто социалистическая, обусловленная тем, что платили не за сделанную работу, а по числу нанятых работников. Вот и завышал Виктор их число, чтобы поднять заработок работяг, да и свой заработок тоже. В итоге сел "за хищение государственной собственности". И наказание ему грозило значительно более строгое, чем профессионалу-домушнику, так как по советским законам кража личной собственности – это простительный грех, а покушение на государственную собственность – серьезное преступление.

       Другой неудачник – Иосиф К., снабженец маленького завода. Выписал на 212 рублей нарядов на фиктивные работы. Утверждал, что делал это по поручению директора для расплаты с водителями, подвозившими сырье на завод. Но сел Иосиф, а не директор. Иосиф кидался к каждому, рассказывая свою историю и недоумевая: “Все так делают. Это же практика! Почему посадили именно меня?” Это, действительно, выглядело странно. Уж очень мелок был предъявленный ему иск. Похоже, что вина Иосифа была усугублена его этническим происхождением.

       С этими людьми я и провел первую ночь на тюремных нарах. А утром нас повели в душ. Запихнули по три человека под один рожок и отключили воду ровно через пять минут. Не все и мыло успели смыть. И все же, какое это было удовольствие! Четыре дня прошло со дня моего ареста, но казалось, что прошла вечность.

       А вот и моя ‘хата’ под номером 893. Дверь лязгнула запорами, и я обомлел: в камере площадью в шесть квадратных метров копошилось восемь заключенных. На четырех узких железных шконках в два яруса уместились шестеро, а еще двое лежали на полу, под шконками.

       - Здравствуйте! А где же мне расположиться?

       Мое интеллигентное "здравствуйте" развеселило аборигенов.

       - На полу. Между шконками, в проходе. Ха-ха-ха.

       - А ты что думал? - заржал старший.

       Я присел на корточки у двери. Огляделся. Страшные рожи подследственных и ощущение полной безысходности. Окно заделано двойной железной решеткой из толстых железных прутьев и дополнительно железными жалюзи, пропускающими немного воздуха, но не позволяющими увидеть что-либо за окном. Лампа дневного света горит круглосуточно. Массивная железная дверь с форточкой посередине, называемой ‘кормушкой’. Трижды в день открывается кормушка и восемь человекообразных, до этого сидевших в замысловатых позах на ‘шконках’ и лежавших под ‘шконками’, кидаются пожирать баланду. Затем на глазах друг у друга оправляют свои естественные надобности.

       Бесконечно медленно тянется время в тюрьме. Чувство голода не оставляет заключенных, и все с нетерпением ждут обеда. На первое дают щи – отвратительную бурду из полусгнившей квашеной капусты или суп из рыбных костей под названием ‘могила’. На второе: горох, перловка или хряпа – смесь картошки, брюквы и еще чего-то, что с трудом может быть названо овощами. Все это поглощается молниеносно, ибо на ужин дадут лишь ложку каши и кружку кипятка.

       Как можно выжить в таких условиях?! Оказывается, можно. Впоследствии в тюрьмах Свердловска и Ачинска мне пришлось сидеть в значительно худших условиях. А в ленинградских ‘Крестах’ было еще какое-то подобие порядка. Во-первых, в ‘Крестах’ каждые десять дней водили в душ. И это уже было праздником. Во-вторых, каждый заключенный до отправки на зону имел право раз в месяц получать от родных ‘дачку’ – продуктовую посылку до 5 кг. Имел право, но получал далеко не каждый. Одинокий или брошенный родными на произвол властей заключенный сразу же заносится сокамерниками в разряд дармоедов. Поэтому первый же вопрос, заданный мне при входе в камеру, прозвучал несколько странно: “А жена не бросила тебя? ‘Дачку’ пришлет?” В жене я не сомневался и ответил утвердительно.

       Умница Ирина прислала ‘дачку’ в первый же день. Пять килограмм настоящих продуктов: колбаса копченая, сухофрукты, а главное, лук и чеснок. Репчатый лук в тюрьме жуют, как яблоки, восполняя отсутствие витаминов. Присланную Ириной ‘дачку’ я, естественно, не стал жрать в одиночку, а отдал в общий котел. Зато сразу же стал желанным человеком в камере. Пять килограмм продуктов в месяц на девять человек – это не так уж много. И все-таки, это был настоящий праздник живота.

       С удивлением и даже некоторым недоумением я обнаружил в 'дачке' кулек с махоркой. Ирина прекрасно знала, что я не курю, но Натан Родзин, один из распорядителей фонда помощи политзаключенным, подсказал ей, что махорка в камере – та же валюта.

«Не верь, не бойся, не проси!»

«Жертвы кораблекрушений! Вас убил страх, а не стихия»
Ален Бомбар

       Прощаясь со мной в районном изоляторе, следователь сказала, что придет в ‘Кресты’ через пару дней для уточнения обстоятельств ‘совершенного мной преступления’, проведения очных ставок и предъявления обвинительного заключения. Я напряженно ждал этих встреч.

       Однако . . . ПРОШЛА НЕДЕЛЯ, ДРУГАЯ, МЕСЯЦ . . . Вокруг дергают сокамерников к следователям, к адвокатам, увозят их в суд, а про меня ‘забыли’. Неизвестность, неопределенность, игра воображения, ожидание физической расправы могут свести с ума быстрее, чем действительные сложности тюремного существования, которых, впрочем, также хватало.

       Верховодил в камере парень лет тридцати по кличке Охотник. Обвинялся он в убийстве своего соседа по пьянке, из охотничьего ружья. В основном же мои сокамерники обвинялись по статье 206/3 за злостное хулиганство с попыткой применения холодного оружия. Тут были и анекдотично-трагичные ситуации, и серьезные уголовные дела.

       Так, например, Николай Ч., по профессии водитель грузовика, напился и, как водится на Руси, после тяжелой ездки полез выяснять отношения с тещей по поводу склада рухляди в чулане. Стал выкидывать дорогое сердцу тещи старье. Та кинулась на защиту своих сокровищ. Среди прочего под руки Николаю попалась лучковая пила. Зять замахнулся пилой и пригрозил распилить тещу надвое. Теща побежала в милицию и привела участкового. Позже теща плакала и умоляла отпустить зятя-кормильца: она хотела его только припугнуть. Но система советского правосудия уже завертелась. Николай получил три года лагерей общего режима.

       Другой сокамерник обвинялся, как и я, по ст.191/2, но с той только разницей, что он не покушался на погон представителя власти, а, всего лишь, бутылкой проломил милиционеру голову.

       Самой буйной и опасной фигурой в камере был Малолетка - парень, которому только что исполнилось 18 лет. С детских лет он вращался в уголовном мире и хвастливо рассказывал о своих подвигах. ‘Малолетка’ совершил ряд преступлений, настолько серьезных, что его посадили еще до наступления совершеннолетия. Сколько-то месяцев он провел в корпусе для несовершеннолетних, а затем был переведен в общую камеру на ‘взросляк’.

       К счастью, Охотник всех держал в повиновении. Меня он раскусил сразу. Войдя в камеру, я не лез с рассказами о себе, а лишь ответил на вопрос, по какой статье я обвиняюсь. Статья была уважаемой. Но уже через час моего пребывания в камере Охотник угрожающе заявил: “Такие, как ты, ментов не бьют!”. Я и не скрывал, что мента не бил, но подал документы в ОВиР на выезд в Израиль, за что фактически и наказан. Опасный был момент. Я не юлил, не заискивал, не подделывался под своего, но и не вел себя вызывающе. Это и спасло меня от расправы в первый же день.

       День шел за днем . . .

       Основными развлечениями в камере являлись самодельные карты, домино, вылепленное из хлебного мякиша-глины и мондавошка. Вообще-то мондавошка – это разновидность вши, но это также и название тюремного варианта детской игры "Старайся верх". Причем игральная доска вырезана прямо на линолеуме пола, а кубики и фишки сделаны из хлеба.

       Каждые десять дней в камеру через кормушку вбрасывали по две-три книги, в основном революционно-воспитательного содержания. Зэки обращались с книгами самым варварским образом. Они не только разрисовывали страницы похабными рисунками, но и вырывали страницы, скручивая цигарки и восполняя отсутствие в камере туалетной бумаги. К полному недоумению сокамерников я стал читать эти книги, набившие оскомину своей идеологической подоплекой еще со школьной скамьи. Однако вскоре чтение вслух избранных мест из описания жизни революционеров в царских тюрьмах произвело фурор. Сокамерники катались от хохота, слушая, как "организатор и руководитель Союза борьбы за освобождение рабочего класса" В.Ленин писал молоком между строк в книгах, доставляемых ему с воли его же соратниками, и как Ленин глотал наполненные молоком хлебные "чернильницы" при приближении надзирателя. Молоко! Заключенному в советских тюрьмах такое даже и во сне присниться не могло.

       Реакция сокамерников развеселила и меня. Я обнаглел и прочел им пару заметок из советских газет о ‘жестокости содержания в тюрьмах безжалостного Запада’. В одной из статей упоминалось, что в какой-то из тюрем США заключенным был поставлен только черно-белый телевизор. А в другой заметке описывались претензии ООПовских "борцов за свободу в тюрьмах израильских оккупантов". Оказалось, что представители «Красного Креста» посещают заключенных. Одна из претензий осужденных "борцов", заключалась в том, что их закормили курицей, и они требовали более разнообразное меню. Не устраивали террористов из ООП также и сигареты израильского производства. Для советского зэка, вечно голодного, мечтающего о баланде и о заплеванном ‘хабарике’, подобное чтиво было и заманчивым, и раздражающим одновременно.

       Не очень-то регулярно, но все же приносили иногда газеты «Известия» или «Ленинградскую правду». И для меня это было большим благом. На клочках бумаги, на полях газет я писал те немногие ивритские слова, что успел выучить до ареста. Сокамерники переполошились: это что еще за тайнопись, не донос ли? Я объяснил, рассказал немного об иврите. Один из ‘бакланов’ покатил было на евреев бочку и, угрожающе сжав кулаки, двинулся на меня, но я, не медля ни секунды, швырнул попавшийся под руку сапог ему прямо в физиономию, а затем заметил, что имя его Михаил – еврейское и означает, попросту, Моисей. Его это так потрясло, что он замолчал, и надолго.

       Уголовники, как и большинство населения СССР, евреев не любили, но отдавали им должное. Обычной темой разговоров в камере была тема о еврейской солидарности. Большой популярностью пользовался анекдот:

       "Приехало большое начальство инспектировать состояние дел в аду. Видят чан, в котором варятся в кипятке грешники. Все чин-чинарем.

       Идут дальше. Снова чан с кипятком, но прикрытый крышкой, а сверху крышка еще и кирпичами придавлена.

       - А это, кирпичи-то, еще зачем? - спрашивает инспектор.

       - А здесь у нас евреи варятся. Если их крышкой не прикрыть, и кирпичом не придавить, они одного подсадят, тот вылезет и остальных за собой вытянет.

       - Тогда и первый чан надо закрыть, - обеспокоился инспектор.

       - Не надо. Там, если один и попытается вылезти, то его свои же за ноги обратно стянут".

       Рассуждения о солидарности евреев я слышал каждый раз, получая из дома ‘дачки’, а позже письма от родных и друзей. Ведь многие из сокамерников были брошены своими родными на произвол судьбы.

       Не раз ко мне обращались и с такими словами: “Не люблю я вашу нацию. Но лучший адвокат – это еврей”. И за отсутствием адвоката в камере, обращались за советом ко мне. "Жид" я услышал уже за Уралом. Там антисемитизм проявлялся значительно острее. А в ‘Крестах’ ко мне относились с уважением. Иногда, заметив, что я сижу, отрешившись от всего, мне говорили: “Математик, не гони!”, т.е. не переживай, занимайся чем угодно: распускай носки на нитки и обвязывай ими стержни шариковых ручек, играй в домино, но не гони мысль по одному кругу, не сходи с ума.

       Я и старался занять себя, чем только мог. Старался, но как было трудно отогнать тревогу, которая гложет, не переставая. Каково детям, Ирине, родителям?! Что там, на воле?

       Тянутся дни своей чередой . . . 30-й, 31-й, 32-й . . . И тут ‘циричка’ приносит мне вторую продуктовую передачу от родных. Да ведь это не только подкормка живота своего и сокамерников. Это и весточка с воли! Я потребовал показать сопроводительный список продуктов и по почерку определил: эти строки - наименование продуктов - писала дочь, а вот адрес и паспортные данные написаны самой Ириной. Значит, живы, помнят. “Циричка” материлась, поскольку обычно, под шумок, кусок колбасы или лимон ей перепадает. Но я не давал расписки "Продукты по списку получил", пока не удовлетворил своего любопытства.

      И, наконец-то, меня ‘дернули’. Следователь радостно сообщила:

       - Все в порядке! Следствие закончено. Подпишите здесь, что вы признаете вину и чистосердечно раскаиваетесь в содеянном. А заодно надо подписать постановление на медицинскую экспертизу пострадавшего, капитана милиции.

       - ? ? ?

      Тут уж я не торопился и выяснил, что медицинская экспертиза проведена через 20 дней после моего ареста. Что же мог увидеть эксперт по прошествии такого времени? Оказалось, что эксперт и не осматривал "побитого" милиционера, а дал свое заключение на основе документа травмпункта, куда, якобы, обратился потерпевший капитан. Вот только этого самого документа в деле почему-то не оказалось. Не были допрошены и вообще не упоминались в материалах следствия главные действующие лица: ни руководитель операции по разгону еврейского семинара, ни зампредседателя "Комиссии по контролю за соблюдением законодательства о религиозных культах", ни начальник оперотряда.

       Следователя Дудкину такие мелочи не интересовали. Заботливо и нежно она ворковала:

       - Ваши протесты только затянут дело и навредят вам. А вы уже и так насиделись. Давайте закрывать дело.

      Я отказался признать сфабрикованное обвинение и подал на имя прокурора ходатайство о проведении очных ставок, о своем желании присутствовать при экспертизе, о приобщении к делу фотоснимков, сделанных оперативниками в квартире Вассермана.

       Следователь ушла и появилась уже на следующий день с резолюцией прокурора об отклонении всех моих ходатайств. Довольно вяло она сделала еще одну попытку уговорить меня признать вину с компромиссной формулировкой: "Вину признаю частично". Я вину не признал, и следователь удалилась.

       Вскоре меня снова ‘дернули’ из камеры и провели подземными переходами в следственный кабинет. Там меня ждали следователь Дудкина и «мой» адвокат К. Следователь ненадолго удалилась, и адвокат передал мне от Ирины коротенькую записку и шоколадку. Шоколадку, к неудовольствию адвоката, я не сожрал тут же, а сунул за голенище сапога. Ну, некогда мне было давиться шоколадом. Зато записку я стал читать тут же. Первая записка с момента ареста: слова любви и пару строк о детях и родителях. Адвокат не разрешил Ирине написать ни слова по существу дела и о той поддержке, которую готовы были оказать мне евреи. Запиской же от Ирины он воспользовался как паролем о том, что ему можно полностью доверять. И, действительно, увидев Ирин почерк, я забыл, с кем имею дело, и размяк. Вошла следователь, и «мой» адвокат начал прокурорски кричать:

       - Вы отец двух детей, образованный человек, а играете в глупые игры. Вы ломаете судьбу детей своих!!!

      Очевидно, что это все говорилось для следователя и микрофонов, но все же было очень недостойно.

       Адвокат скороговоркой стал читать мое дело, пропуская для скорости отдельные, не имеющие значения места. А я спешно конспектировал его слова, не зная того, что “закон не ограничивает обвиняемого каким-либо сроком на ознакомление с делом”. Несколько страниц дела адвокат пролистнул. Я все же собрался с силами и спросил, что это за страницы?

       - А, чепуха! Это протокол допроса вашей жены, какое-то любовное послание, а не показания по существу дела. Да она и не была свидетелем Вашего ареста.

       - И все же, что там написано?

       - Я очень люблю своего мужа. Дети гордятся своим отцом. Мы верим в его невиновность...

       Да это же так важно для меня – прочесть эти строки! Ведь переписка запрещена. Я ничего не знаю о них, и постоянные утверждения о том, что я сломал судьбу своих детей, ранят меня больше, чем физические удары. Ирино послание придало мне силы. Я сам проявил инициативу и предложил адвокату подать ряд ходатайств о проведении очных ставок с потерпевшими, о вызове свидетелей. Адвокат согласился и даже написал эти ходатайства. А затем предложил поставить подпись о том, что я с материалами следствия ознакомлен. Я не заметил подвоха. "Да, я ознакомлен с делом. Почему же не расписаться? Вот теперь-то мы с адвокатом начнем готовить аргументы защиты", - думал я. Но, оказалось, что своей подписью я закрыл дело. Все только что написанные адвокатом ходатайства мы этой подписью похоронили. Вошла следователь и удовлетворенно собрала бумаги. Адвокат поднялся и еще раз подчеркнул: “Единственная возможность получить снисхождение – это ограничить дело уголовным аспектом сопротивления представителю власти. Никакой связи с вашими еврейскими семинарами, ‘алией’ и прочими еврейскими штучками! ”

       Вернулся я в камеру совершенно удрученный. Поразмыслив, я уже через час подал через ‘цирика’ на имя следователя, а затем и в коллегию адвокатов заявление-просьбу о повторной встрече с адвокатом. Я хотел сообщить ему и родным, что защиту возьму на себя. Позже я выяснил, что заявления эти до адресатов дошли, но адвоката К. я больше не видел.

       Вскоре я получил обвинительное заключение, по тюремной терминологии ‘объебон’.

       И СНОВА ШЛИ ДНИ, НЕДЕЛИ, а я сидел в камере, не имея никаких контактов с родными, в полной изоляции от внешнего мира, не зная даже точной даты суда. Все же мои наспех сделанные при встрече с "адвокатом" выписки из материалов следствия были при мне, и я начал готовиться к самостоятельной защите. Я заранее решил, что в защитительной речи приведу доводы, опровергающие обвинение в сопротивлении властям, а в последнем слове заявлю протест против дискриминационной политики властей по отношению к евреям, желающим репатриироваться в Израиль. Но услышат ли меня евреи, допустят ли их в зал судебного заседания?

«Встать! Суд идет!»

"Всей своей деятельностью судьи осуществляют политику
Коммунистической Партии СССР" (УПК РСФСР, ст.16)

      Суд должен был состояться 4 августа 1981 года в три часа пополудни, однако подняли меня и отправили в ‘собачник’ еще ночью. До часу дня меня мурыжили в этой конуре.

       В ‘собачнике’ невозможно отдохнуть, трудно сосредоточиться. К тому же в этот день мне не дали дневной порции баланды. Наконец-то, повезли в суд.

       При выходе из автозэка я обомлел: знакомые и незнакомые мне евреи стояли перед зданием суда и кричали: "Шалом, Женя!" Я увидел Ирину в новом заграничном платье, и так мне был дан знак, что семья не брошена на произвол судьбы. От души сразу же отлегло, а за себя я готов был побороться.

       Конвой протолкнул меня в здание суда, а затем в чуланчик с решетчатой дверью. Тут я оказался свидетелем забавной сценки: некто, оказавшийся моим судьей, нервно требовал у начальника караула посылки дополнительного наряда в зал для предотвращения предполагаемых бесчинств евреев. Начальник же успокаивал его, говоря, что в здании суда и так достаточно своих людей.

       Все же в зал заседания смогли пройти многие из участников еврейского семинара, и это было полной неожиданностью. Обычной практикой еврейских процессов было проведение суда при закрытых дверях. А тут я увидел перед собой зал, в котором среди специфических лиц было много знакомых мне отказников.

       Что же это за разгул демократии? А дело было в том, что Ирине и активистам борьбы за алию удалось привлечь внимание еврейских организаций, иностранных журналистов и даже политических деятелей к моему аресту в Ленинграде и делу Бориса Чернобыльского в Москве. На мой суд пришли генеральный консул США в Ленинграде, его помощник и несколько иностранных туристов. В этой ситуации КГБ решил провести открытый урок с целью показать не только советским евреям, но и нашим иностранным друзьям, “Кто есть босс”.

       Я же был полон решимости использовать суд как трибуну, и не собирался просить о снисхождении.

       О том, как начался суд, можно получить представление по заметкам одного из студентов американского колледжа, которые он сделал в самолете, по возвращении в свободный мир:

      "… Подойдя к зданию суда, мы увидели множество знакомых лиц, включая Генерального консула США. Помощник консула не был в восторге от встречи с нами и посоветовал нам слиться с толпой. Но трудно было держать низкий профиль. Нас выдавала не только одежда иностранцев, но и отказники подходили к нам сказать, как они рады видеть нас здесь. Не только преподаватели иврита и известные отказники, такие, как Изя Коган и Лев Фурман, но и молодежь были здесь. Студенты-евреи рисковали быть отчисленными из институтов. Им было что терять, и, тем не менее, они пришли выразить свою солидарность с арестованным товарищем. Они оживленно разговаривали и резко отличались от шеренги отчужденно стоящих вдоль стен агентов.

       Наконец, дверь в зал суда открылась. Началась свалка. Меня с силой оттолкнули к стене, разделив с моими американскими друзьями. Затем нас понесло в направлении открытой двери. Протиснувшись в зал, я плюхнулся на первое же свободное место. Около восьмидесяти человек втиснулись в зал, рассчитанный едва ли на 45 персон. Евреи садились по двое на одно место, становились на колени в проходах между тяжелыми скамьями. Впереди евреи уселись на пол в три ряда. Милиция потребовала, чтобы сидящие на корточках вышли из зала. Вначале евреи отказались выйти, но милиция стала пинать сидящих на полу с невероятной жестокостью.

      Впереди, под плакатом «Пролетарии всех стран соединяйтесь!», уселись судья и два ассистента. Слева сидела секретарь, но без стенографического аппарата. За спиной судьи было окно, и я мог видеть за стеклом отказников, не попавших в зал и пытавшихся разглядеть происходящее в зале суда. Милиционеры отпихивали их.

       В помещении было очень жарко. Передо мной сидел полный еврей. Голова его свесилась понуро, пот тек ручьем по его лицу. Я спросил, в порядке ли он, и протянул тонизирующую таблетку. Его голова дернулась, благодаря и сигналя, что он полон решимости остаться.

      Наконец-то, дверь открылась, и вошел обвиняемый. Спокойный и сильный духом, окруженный пятью охранниками, с руками в наручниках за спиной, Леин приветствовал нас на иврите:

       «Шалом, хаверим. Самэах лир'от отхэм. (Привет, друзья. Рад вас видеть)».

       И он улыбнулся нам. Нарушая тишину в зале, мы ответили в унисон: "Шалом".

       Трудно передать то впечатление, которое произвел на меня этот человек уже через 20 секунд. Его обрамленное густой бородой лицо, черные с сединой волосы, молчаливое достоинство. Его образ был обезоруживающим. Это был гордый, мужественный, небольшой ростом, но благородный человек, не боящийся предстоящих страданий, готовый отстаивать свои убеждения и следовать принципам своей совести.

       Судебное заседание началось. Я не понимал русский язык, но видел, как тон судьи при допросе свидетелей обвинения становился ободряющим, почти отеческим. Этих свидетелей судья вел аккуратно от одного вопроса к другому. Но при допросе свидетелей защиты тон судьи становился саркастическим и обвиняющим. Судья грубо обрывал их. Секретарь суда переставала делать записи во время допроса свидетелей защиты. И судебный эксперт, обязанный подтвердить, что Леин ударил милиционера, сидел, как болван, над пухлой стопкой бумаг, ни разу не перелистнув и листа. Это все не имело никакого значения. Советский суд всегда прав. Евгений Леин должен был быть признан виновным.

       Во время короткого перерыва Марта, Лора и я покинули зал суда, так как должны были лететь с нашей туристической группой в Москву. Мы прощались с нашими друзьями – отказниками, и они просили нас об одном: чтобы, вернувшись в Америку, мы рассказали о суде. Выйдя из здания суда, мы заглянули в окно и помахали нашим друзьям. Мы были рады видеть, что наши места уже заняты евреями. Они поднимали кулаки, в знак победы”.

      Отказники воспользовались своим присутствием в зале суда и тайком записали на магнитофон весь ход судебного процесса.

       Оглашается обвинительное заключение:

       - Подсудимый, Вам понятно, в чем вас обвиняют?

      Подсудимый:

       - Понятно, но Я НЕ ПРИЗНАЮ ОБВИНЕНИЕ! И защиту я хочу проводить самостоятельно, так как смогу это сделать полнее, чем советский "независимый" адвокат.

       Вмешивается прокурор:

       - В соответствии с УПК подсудимый вправе защищаться сам, но надо разъяснить, что в этом случае прокурор не устраняется от участия в деле. (И, тем самым, обвинение остается государственным обвинением).

       Судья:

       - Пострадавшие Семенов, Желобов, Евсеев, суд вам разъясняет ваши права ...

       Член оперотряда Желобов вскакивает и перебивает судью:

       - Мы не пострадавшие. Мы вызваны в суд в качестве свидетелей обвинения.

       В зале шум. Если они свидетели, то их должны удалить из зала заседаний до начала их допроса. Судье же нужно оставить их в зале, так как иначе они не будут в курсе допросов подсудимого, свидетелей защиты и друг друга, а потому, наверняка, запутаются в своих заведомо ложных показаниях. Поэтому-то судья и переводит их в ранг пострадавших.

       Судья затыкает рот глупому Желобову:

       - Сядьте!!!"

       Подсудимый:

       - Я вижу в окно, что милиция разгоняет тех самых людей, которые являлись непосредственными участниками еврейского семинара - очевидцами моего ареста. Поскольку судебное расследование моего дела должно проводиться открыто, я настаиваю, чтобы на суд были допущены евреи, задержанные перед зданием суда.

       Судья:

       - Зачем вам они? Куда сажать-то их? Это не театр!

       Снова вмешивается прокурор, прерывает и меня, и судью, требуя перейти к допросу подсудимого. Однако в зале опять произошел инцидент: один из милиционеров увидел, что консул США делает записи по ходу слушания дела. Милиционер подкрался сзади и вырвал блокнот из рук консула. Судья не решился выставить официального представителя США из зала заседаний, но грозно предупредил, что делать какие-либо записи в зале суда запрещено. Это заявление судьи противоречило комментарию к статье 334 УПК, согласно которому "присутствующие в зале суда граждане вправе распространять любым методом все увиденное и услышанное в суде". Но одно дело – советские законы, и совсем другое – социалистический реализм.

       Для дачи показаний приглашается ‘потерпевший’ капитан милиции:

       - 17 мая 1981 года нас остановили граждане и сказали, что здесь бывают сборища. Когда мы поднялись, в квартире уже находились сотрудники и наряд. И подсудимый стоял и размахивал руками. И в один из моментов как-то задел меня за погон. В коридоре люди стояли тесно, тесно стоять было. Я говорю: "Ага, сотрудника бьешь!" Еще двое из оперативного отряда подошли. Завели в лифт. В лифте, значит, он вел себя хорошо.

       Судья:

       - Повреждение-то какое у вас было?

       Потерпевший милиционер:

       - Красное такое пятнышко. Такое, в общем, красное пятнышко.

       Судья не скрывал своего раздражения показаниями ‘потерпевшего’. Ведь, согласно заключению экспертизы, у капитана на бедре был огромный синяк от удара ногой, а не пятнышко. Согласно обвинению, я оторвал, а не задел погон. Согласно обвинению, я оказывал сопротивление: “упирался и вырывался”, а по показаниям Семенова, “вел себя хорошо”. Такие накладки происходят зачастую, когда гэбэшники проводят операцию руками ‘полезных дураков’.

       Раздраженно судья объявил перерыв до 5-го августа. Было очевидно, что судебное заседание прошло не по запланированному сценарию, и судья должен получить указания компетентных товарищей.

       Евреи разошлись, а меня снова засунули в чуланчик при здании суда и лишь к полуночи отвезли в ‘Кресты’. Я так и остался без тюремной похлебки в этот день. Но напряжение было столь велико, что я не чувствовал голода. Сокамерники улеглись, а я впервые порадовался, что свет в камере горит круглосуточно. Я решил записать свою защитительную речь с тем, чтобы секретарь суда не могла исказить сказанное мною. К трем часам ночи я закончил работу, а через час за мной пришли и спустили в ‘собачник’

       Утром 5 августа 1981 года евреев перед зданием суда собралось еще больше, чем накануне. Весть о том, что "Леин не сломался", уже распространилась по городу. И те, кто считал сопротивление заведомо безнадежным, проигрышным делом, присоединились к сторонникам активной позиции.

       Значительно больше было пригнано и агентов всех мастей. Когда двери зала судебного заседания раскрылись, то с двух сторон в узкий проход устремились дружинники-оперативники и евреи. Началась давка, в которой евреи, конечно же, оказались бы виновными. Ирина рассказала мне позже, что положение спас Паша Астрахан. Этот молодой, большого роста и силы еврей пробился к дверям, но не вошел сам, а, отгородив телом проход, стал пропускать в зал отказников. На спину Паши обрушился град ударов дружинников, но он терпел и стоял, преграждая им путь. Его все-таки втолкнули внутрь, но многие евреи уже успели войти в зал.

       Судебное заседание опять началось с раздраженного крика судьи. На этот раз ему не понравилось, что некоторые евреи сидят в кипах. “Это что за неуважение к суду, - кричал он - Выйдите из зала”. Но евреи с места не сдвинулись, и судья уступил. "Судебное заседание продолжается", - заявил судья и дал мне слово как подсудимому, осуществляющему самостоятельную защиту.

       Я еще раз разобрал все обстоятельства вторжения наряда в квартиру, указал на очевидную фальсификацию показаний свидетелей обвинения и медицинской экспертизы, потребовал отвергнуть предъявленные мне обвинения по всем пунктам, как несостоятельные.

       Затем с обвинительной речью выступил прокурор:

       - Э-э-э... Сам подсудимый не отрицает, м-м-м, вернее, подтверждает, что там находилось несколько десятков человек. Это в однокомнатной-то квартире! Собрались лица еврейской национальности, где слушали, как они объясняют, лекцию о еврейской религии и культуре. Закон наш действительно не запрещает собираться. Но в данном-то случае собралось-то ни много, ни мало 60 человек. И вот туда прибыли члены оперативного отряда разобраться, что там за торжество, что за совещание, что за собрание? М-м, это самое… А что Леин сделал, вместо того, чтобы уважение проявить? Он оторвал погон, а затем ударил милиционера, т.е. совершил насильственное действие. Ну, а знал ли Леин, как он ... что он ... как за это накажут? Знал! Знал! Поскольку-постольку гражданин Леин не кто-нибудь, не какой-нибудь обыкновенный человек, а с высшим образованием. Вот здесь Леин говорил и другие, так сказать, что собрались граждане по духу, по сознанию. Но нельзя нарушать... Судится сегодня Леин не за то, что, кто-то здесь выразился, он еврей, а потому, что у нас Законы... Предлагаю определить в отношении Леина наказание в виде трех лет лишения свободы. Приговор явится в назидание другим и грозным предостережением, чтоб они знали.

       Прокурор нервничал, говорил косноязычно, вызывая ироничный смех в зале. Было уже очевидно, что моральная победа за евреями. Но три года лагерей, требуемых прокурором, – это тоже немало.

       Последнее слово, слово подсудимого, было за мной:

       - Я НЕ ВИНОВЕН! Обстоятельства моего ареста и ход следствия со всей очевидностью свидетельствуют, что обвинение пристрастно и готовит расправу надо мной и моей семьей за желание знать историю и язык еврейского народа, за желание выехать из СССР в государство Израиль. Три года назад, 3-го июля 1978 года, я подал в ОВИР документы с просьбой разрешить мне и членам моей семьи репатриацию, но получил отказ. За прошедшие годы намерение мое не изменилось, а окрепло. Тюрьма не заставит меня изменить мое решение о репатриации в Израиль
Я ВЕРЮ, Я БУДУ В ИЕРУСАЛИМЕ! (Эти слова я произнес на иврите).

      И евреи в зале откликаются эхом “АМЕН”.

       Судья нервно вскакивает:

       - Говорите по-русски!"

       Суд удаляется на совещание и уже через десять минут выносит приговор: "Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики Народный Суд ПРИГОВОРИЛ: “Леина Евгения Борисовича признать виновным по ст. 191 часть 2 УК РСФСР и назначить ему ДВА года лишения свободы, а в силу ст. 24-2 назначенное Леину наказание считать условным, с направлением его на работы в места, определяемые органами, ведающими исполнением приговора”.

       Что тут началось. Евреи начали обниматься прямо в зале суда. Многие, не поняв казенной терминологии приговора и услышав только слова "осужден условно", решили, что меня тут же освободят из-под стражи. Этого, увы, не случилось. Органы, ведающие исполнением приговора, продержали меня еще два месяца в тюрьме, затем полтора месяца гнали этапом в Хакассию, где мне и предстояло перевоспитываться общественно-полезным трудом.

       И все же, эта была наша ПОБЕДА. Гэбэшники не смогли стереть меня в порошок, задавить свидетелей, запугать евреев.