Элен Шателен: Это очень большой вопрос и однозначного вопроса на него нет. Я помню, как за месяц до событий, в апреле или марте, была напечатана статья, ставшая впоследствии знаменитой:»Франция спит».Никто не может ответить на вопрос, почему это началось, все попытки найти какую-либо одну причину, почему общество взрывается, - безуспешны. Движение, подобное Маю 68-го, лежит вне рамок исторических объяснений в традиционных политических терминах, сложившихся в XIX веке. Это первый или последний взрыв, который преодолел все логические схемы.

Франция исторически очень политизированная страна, здесь существуют традиции, связанные с Сопротивлением, Народным Фронтом, всей историей левого движения. У нас была очень догматическая и очень сильная компартия. У нас еще в конце 50-х – начале 60-х была биполярная, двухцветная политическая жизнь: правые и коммунисты. На культурном уровне влияние компартии было очень сильным, все наши папы и дедушки были связаны с компартией. Вся богема, вся культурная жизнь была очень левой (правые смогли поднять голову только пять лет назад, только сейчас они смогли открыто говорить: мы антисемиты, мы нацисты. Раньше это было невозможно). И язык, и образ мышления в культуре были связаны с традиционным коммунистическим образом мышления. Остальные левые были чисто политическими организациями. Были троцкисты – жуткие конспираторы, всегда в черных очках, имели по 12 разных имен и псевдонимов. Они все знали, были очень серьезными и к любому политическому событию давали свой комментарий. Анархистских движений почти не существовало, это были каким-то чудом уцелевшие с 30-хгодов динозавры.

Корр.: А «Ситуационистский интернационал?

Э.Ш.: Это была маленькая, острая на язык, очень умная группа. Все движение состояло из 5 человек, издававших газету «Интернасьональ ситуационист». Но именно они подготовили культурную почву, «умную культуру», чтобы этот взрыв произошел. Переходя на более высокий политический и исторический уровень, следует сказать, что очень важным фактором для нас была «антиимпериалистическая борьба». Все движение началось именно на этой почве. Все левые объединились вокруг вьетнамской войны, вокруг Латинской Америки. Вокруг дискуссий по этим проблемам в университете сформировались группы и троцкистские, и полуанархистские (тогда еще было не совсем ясно, что они анархисты), и все они боролись с компартией с более левых позиций.

Взрыв, который произошел в мае, начался в марте. Это была очень странная смесь образа мышления ситуационистов (очень иронического, очень острого) и нормальных левых: марксистских, полумарксистсских и антимарксистских иногда это одни течения) группировок. Сила ситуационистского движения в том, что оно работало не над схемами объяснений, не на фактуальный прямолинейный образ мышления, объясняющий по этим схемам, что и где произошло. Оно было связано и со структуализмом, и сюрреализмом, и с поэтическими школами. Кроме того, следует помнить, что еще за год до Мая волна студенческих волнений прокатилась по Европе. Сильное студенческое движение было в Италии, Свободный университет в Берлине… То, что было абсолютно новым, так это то, как внезапно все взорвалось, и сам тип мышления, который возник в те дни. Только потом возникли структурированные организации, которые имели новый язык. Это было похоже на то, как геологи ищут источник воды по точным новейшим методикам и вдруг фонтан бьет у них за спиной. В начале все, кто был связан с какой-либо политической организацией, какой бы она ни была, - самой левой, самой студенческой, бегали с высунутыми языками, чтобы просто успеть на поезд. Взрыв оказался совсем не там, где его ждали, все было абсолютно неожиданно. И поэтому что-то произошло с исторической памятью: я прекрасно помню эту ночь на Гей-Люсаке, еще до первых крупных манифестаций.

Корр.: Первую «ночь баррикад» с 10 на 11 мая?

Э. Ш.: Это не были баррикады против кого-то, это были баррикады памяти. У меня было странное чувство, что я вижу, как народ, люди, пишут страницы своей собственной истории. Баррикады не были противостоянием и борьбой, это было абсолютно на символическом уровне. Ни до, ни после Мая я такого не встречала. Это было связано с поэтическим образом мышления. Когда я говорю «поэтический» - это не значит «метафорический», это означает непосредственную связь между обязанностью говорить и формой выражения. Поэт индивидуально может осуществить эту связь, но я никогда не знала, что на это способна группа людей. Я думаю, наиболее близкой аналогией Маю являются первые дни Коммуны, когда вдруг все «нормальные» авторитарные силы: полиция, правительство, родители – вдруг исчезли. И появившиеся в Мае лозунги, связанные с Парижской Коммуной, были обусловлены не преемственностью борьбы ил исторической связью – это определялось образом мышления.

Корр.: Элен, почему молодые люди, если они в подавляющей массе разделяли левые взгляды, не шли в традиционные левые партии? Ведь была не только компартия, была и объединенная соцпартия и троцкистские группировки, и меттерановские социалисты, так почему они создавали новые молодежные группы на той же основе?

Э. Ш.: Они не создавали молодежных группировок; взрыв, который тогда произошел, был взрывом внутри смысла. Главным вопросом был не «как организовать движение?», а «почему?» и «что значит?». Это был глубокий семантический взрыв. Политический язык был абсолютно не адаптирован к возникшей ситуации. Он оказался вне рамок того, о чем люди, спонтанно вышедшие на улицу, хотели сказать. Они сами не осознавали, чего они хотели. Это был момент глобального кризиса смысла: «Зачем жить?», «Какой смысл имеет работа?», «Какой смысл имеет общество?». Причем в это время Европа была экономически стабильной, все шло нормально, кризисом и не пахло. Только потом, когда профсоюзы увидели, что все заводы во Франции ( что показалось им невозможным и невероятным!), они стали формулировать требования. Ведь нельзя же на вопрос: «Чего вы хотите?» - ответить: «Мы хотим жить», мы не знаем, чего мы хотим». Тогда-то профсоюзы и подсуетились: «Мы хотим больше зарплаты», и потом все это ушло в «нормальную профсоюзную деятельность». Для 17-18-19-летних рабочих профсоюз был уже «хозяином», это была власть. Это была старая штука, которая занималась интересами их родителей, а родители думали о том, как купить дом. И для молодых рабочих требования профсоюза были не тем, о чем они говорили, когда выходили на улицу.

Первые баррикады были не против полиции, хотя они, возможно, и пригодились для защиты – это был чисто метафизический жест. Потом, чтобы объяснить это, каждый выбирал свое объяснение, а в начале баррикады были языком, были программой. Потом, чтобы объяснит это, каждый выбирал свое объяснение, а в начале баррикады были языком, были программой. Баррикады с цветами, с овощами – это были баррикады абсурда; что они защищали, никто не знал. Я помню, в эту ночь шли безумные слухи: что рабочий народ идет из Бельвиля. В Бельвиле рабочего народа нету. И этот слух был метафорическим: словно вся Франция опять вспомнила свою народную историю, - это был уже язык. Объективные причины и объяснения придумывались уже потом. Жить на этом уровне долго – очень трудно. Начало мая – это внезапно обретенный после долгих поисков смысл. Даже люди, которые делали Май, невнятно говорят о нем, потому что это трудно совместить с карьерой, с программой жизни, с тем, что делает жизнь нормальной. Май был абсолютно вне нормы: вне исторических норм, вне политических норм, вне условных норм. Поэтому и власть и полиция сначала никак не реагировали – это было вне того, к чему они привыкли. Я помню одну из самых красивых и огромных манифестаций. Погода была изумительная, все было очень красиво, и мы прошли от Картье-ла-Тар до Этуаль – через весь Париж. Там были и старые и новые левые – все было смешано. И мы прошли перед Ассамблеей Насьональ – там где заседает правительство – и никто не думал, что нужно остановиться! Это было бы вне нормы, вне фразы, которую в этот момент писала улица. Это может показаться литературным, но то, что произошло было огромным театром. Как будто поколение прошло через все исторические декорации минувшего века: и Парижской Коммуны, и Народного Фронта, когда танцевали на заводах и рабочие получили неделю оплачиваемого отпуска… Все эти метафизические образы были на баррикадах.

Первопричиной движения был огромный аппетит жизни. Потому-то, на мой взгляд, анархизм и оказался тогда на подъеме, что анархический образ мышления связан с жизнеутверждающим началом, а не с дряхлением и умиранием. Даже если внутри и есть догматизм. Но именно этот образ мышления ставит в начале «Почему?», а не «Как?», это не механический образ мышления и образ жизни. Я помню, как старые испанские анархисты, которых я хорошо знаю, были очарованы, оказавшись в этом изумительном Париже. Это было очень красиво. Этот пустой город… События продолжались две недели и были связаны с манифестациями за освобождение студентов. Но их посадили не фашисты, не Пиночет, это был наш старый де Голль, который ничего не понимал и был в ужасе. Все парламентарии имели детей, которые бегали на баррикады. Никто ничего не понимал, а мы бегали. И когда власти говорили: изложите свою программу, - им в ответ смеялись. Например, было такое молодежное движение ВЛР (Вив ла революсьон), тесно связанное сс университетом и с женским движением. У него были очень красивые акции. Например, они захватили и сожгли в мэрии под Парижем все документы, которые полиция вела на иммигрантов. Это была очень красивая, полезная и умная акция, потому что проблемы иммиграции, проблемы расизма были весьма ощутимы, мы были недалеки от своего колониального прошлого. Моя хорошая подруга отсидела за это 6 месяцев. Для нас было очень важно – добиться единства между иммигрантами и молодыми рабочими. А то что происходило в школе? Это было безумие! Это было изумительно интересно. А потом… Потом движение превращается в кладбище движения.

Движение было общеевропейским, но в каждой стране оно имело свою судьбу. В Италии это был «ползучий май», и все было более политизировано, потому что там левые политические партии, даже коммунисты, были в сто раз живее, чем наши динозавры. В Германии это было более коммунистическое движение, очень радикальное, потому что быть коммунистом в Германии было невозможно. Германия имеет свои, иные, традиции, они всегда более радикальные и более глубокие, - когда они марксисты, то это до конца, до мозга костей, они все знают, все изучают. Когда они анархисты – они чудесные до конца. Французы всегда более легковесны. Но были и во Франции люди для которых это была не игра Это молодые ребята с заводов, которые вдруг почувствовали вкус жизни. Я помню, у меня были друзья, которые думали, что все это начало чего-то изумительного и потом они создали отряд «маки», - подпольный партизанский отряд в Нормандии. Им было по 18 лет. Они хотели уйти в подполье после того как студентов вышвырнули из университета, - это было тоже символическое подполье. Они тяжело переживали распад движения: если студенты могли продолжать образование и жить нормальной жизнью, то для них думать, что завтра они встанут за выматывающий конвейер  было невыносимо физически. Они были готовы взорвать заводы. Это все для них плохо кончилось: один из них погиб, их судили за попытку поджога ипподрома. Безумная акция. Безумная – но не бессмысленная! Один из них сидел в тюрьме 4 или 5 лет. Он рассказывал мне, что там он встретил девушку, которую знал студенткой по майским событиям в Сорбонне, - она работал тюремным психологом. Она сказала: «О, месяц Май, - как все это было забавно!». А для него Май – это не красивая игра. Он почти все потерял из-за него. А потом – это уже другая история: маоистские организации, движение коммун, движение женщин. Это интересно, но это уже другое.

Корр.: Элен, по-вашему, почему волна разочарования после спала майского движения вызвала в Италии и Германии всплеск левого терроризма как стремление отомстить обществу, а во Франции этого не произошло?

Корр.: В Германии было очень сильно наследие нацизма, да и в Италии тоже, - Италия после войны должна была учиться жить вне фашизма. Во Франции же сильнее гражданское общество, мощнее демократические традиции. Общество служит как бы мягкой прокладкой между давлением власти и ответной реакцией масс. Это не прямая линия, не то, что в Германии. Там самые радикальные немцы были в Берлине – если молодой человек не хотел идти в армию, он ехал в Западный Берлин и сенат Западного Берлина платил ему стипендию для обучения в университете, чтобы привлекать молодежь жить в этой витрине западного общества. Так там сложилась безумная ситуация, когда на маленьком клочке земли сконцентрировались самые радикальные левые: волосатые анархисты, антиимпериалисты, новые левые, левые марксисты, - и старшее поколение – непроходимые, пещерные нацисты. Я видела манифестации, когда полиция вынуждена была охранять сстарых нацистов от разъяренных леваков. Вся история герильи – оттуда. У нас это почти началось. У нас были вооруженные группы, связанные с заводами, но это не получило развития. Тормозом послужила прошедшая через Май молодая и не очень молодая левая интеллигенция. В 1972 г. полицией был убит молодой рабочий возле «Рено», и вооруженные кружки «Гош пролетариен» взяли его убийцу в качестве заложника. Это был момент, когда французские гошисты, в большинстве своем ставшие после крушения Мая страшными догматиками, могли пойти по пути террора. Но «Гош пролетариен» решила самораспуститься, чтобы не перейти к насилию, - они его не убили. РАФ в Германии в это время казнила Шляера. И, если бы и наши казнили заложника, то все пошло бы совсем по другому…